прядью падали, закрывая ее тело до самых ягодиц, так что тонкая талия была почти не видна. Это была Юки. Уверенной, неторопливой поступью, словно жрица, выполняющая ритуальное погружение, она сошла в озеро. Вот она окунулась по бедра, лишь чуть всколыхнув воду. Еще несколько шагов, и волосы черным веером разошлись по поверхности. Когда вода поднялась ей до пояса, Юки плавно подняла руки и поплыла брассом, все так же мягко, почти не тревожа гладь воды, если не считать немногих тихо расходящихся кругов.
Я не сводил с нее глаз, твердя себе, что озеро, в конце концов, принадлежит мне, а значит, я имею право смотреть спектакль. Кроме того, как мне казалось, мои чувства и переживания в эти мгновения были далеки от сексуальных. Меня переполняло желание обладать ею, но в том смысле, как может человек захотеть обладать какой-то изящной вещицей – например, статуэткой из слоновой кости, которую увидел в витрине антикварной лавки.
То утро было поразительно тихим, и в полном безмолвии я, кажется, слышал, как кровь бежит по венам, а сердце отстукивает барабанный ритм. Лаура, утолив голод, подошла и стала тереться о мои ноги. Я не шевельнулся и продолжать смотреть.
Между тем Юки, заплыв на глубину, нырнула, не потревожив воду, похожую на темное, без единого пятнышка зеркало. Она не поднималась на поверхность пятнадцать секунд, потом тридцать, так что я начал сомневаться, не привиделась ли она мне.
Тридцать секунд превратились в минуту, а мои сомнения – в лихорадочное возбуждение. Я был готов нестись к озеру и спасать ее. Наконец, она вынырнула и тихо поплыла в мою сторону. Странно, но она позволила мокрым волосам целиком облепить лицо, так что я не мог его разглядеть. Когда она вышла на берег, вода стекала, казалось, облегая ее, как вуаль. В какой-то момент она вдруг резко остановилась и вскинула голову, по-прежнему со всех сторон закрытую волосами. Невольно напрашивалось сравнение со зверьком, внезапно почуявшим опасность – я был уверен, что она как-то поняла, что я за ней наблюдаю. Порывисто – с проворством, в котором тоже было что-то от животного – она присела и отвернула от меня лицо.
Выпрямившись, она повернулась ко мне спиной, сжимая в руке что-то белое. Это была одежда – или, может быть, полотенце. Накинув его на плечи, Юки так припустилась бежать по берегу, по траве к своему коттеджу, словно за ней гнались семь бесов. Я отвернулся от окна, не желая быть замеченным и уличенным. Я успел увидеть ее груди: маленькие, но совершенной формы, а соски, как и губы, были цвета спелой малины.
В последующие несколько дней я всячески избегал общения с Юки. Я пытался занимать себя работой: писал заметки для торгового журнала и тому подобное. Даниэль, наблюдательность которой от болезни не притупилась, а, наоборот, обострилась, сразу заметила мое необычное, рассеянное состояние. Как ни старался я скрыть его, это мне не удалось. Острый, интуитивный ум Даниэль подсказал ей способ встряхнуть меня и помочь успокоиться. Она предложила созвать гостей и напомнила, что мы собирались познакомить друзей и соседей с нашей очаровательной квартиранткой Юки. Я согласился, понимая, что любые возражения с моей стороны тут же возбудят новые подозрения.
В деревне порой можно привязаться к людям довольно заурядным просто потому, что они живут по соседству и при этом достаточно симпатичны и милы. Так что мы пригласили Гавардов и Спенсов. Я назвал их заурядными, но, положа руку на сердце, не могу не признать, что мы с Даниэль и сами с годами стали ничуть не менее заурядными, чем они. Выбор гостей был почти неизбежным, потому что, помимо прочего, мы сами не раз пользовались их гостеприимством. Было довольно трудно найти свободного мужчину в пару Юки, но Даниэль со странным упорством настаивала, что за столом должно быть четыре пары. В конце концов, чтобы соблюсти все приличия, мы пригласили Джастина.
Джастин жил в нашем городке в небольшом домике, он был художником. Точнее было бы сказать, он что-то малевал и называл себя художником, но я ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь купил хоть одну его картину. Жил он за счет полученного в наследство небольшого состояния. В общем и целом, его образ жизни мне импонировал. В отличие от многих художников он никогда не жаловался, что его гений недооценен – вероятно, по той причине, что никогда не пытался навязать его окружающим. В то же время я уважал его за то, что он обрел цель жизни. Джастину было лет пятьдесят. Высокий и худощавый, он был не лишен привлекательности, но слишком застенчив, чтобы волочиться за женщинами. Его отличала та легкая небрежность, что нередко бывает свойственна холостякам не первой молодости. Он был неглуп – по крайней мере, в наших краях подобных необычных людей скорее принято считать интересными.
Юки прибыла первой. Был теплый июльский вечер, и мы решили подавать напитки на террасе, с которой открывался вид на озеро. Мы с Даниэль сразу отметили, как улучшился за прошедшие две недели английский нашей квартирантки. Странно, но из-за этого она лишь казалась еще более экзотичной, еще более японкой, поскольку ей удавалось переводить церемонные обороты своего языка на не менее церемонный английский. Войдя в дом, Юки сначала вручила Даниэль карликовое деревце-бонсай в горшочке, потом протянула мне что-то, завернутое в черную шелковую бумагу.
– Это имеет отношение к театру и будет интересно вам как знаменитому и популярному артисту, – сказала она.
Я и раньше сталкивался с подобными неоправданно-льстивыми оборотами японцев и понял, что не нужно отнекиваться, уверяя, что никогда не был ни знаменитым, ни популярным. Мы оба знали, что это чепуха, просто часть игры.
Развернув бумажный сверток, я обнаружил внутри книгу «Старинные пьесы японского театра Но в переводе Госпожи». Томик, датированный 1867 годом, был переплетен в джутовую ткань и напечатан на бумаге, по всей видимости, изготовленной вручную. Книгу украшали полностраничные черно-белые иллюстрации. Я рассыпался в благодарностях за столь необычный раритет, а Юки в ответ отвесила мне поклон. Она пояснила, что отыскала книгу в местном букинистическом магазине. Следующим гостем был Джастин с лохматым букетом цветов из своего сада, который он презентовал Даниэль. Оделся он в типичной для себя манере: рубашка и пиджак выглядели почти щегольскими, зато джинсы, в которых он явно работал, сплошь перепачканы красками. Юки, казалось, была смущена этим проявлением британской эксцентричности.
