делал вид, что не замечает, или отвечал небрежным кивком. Часто в руках он нес то кисть и ведерко с краской, то ящик с инструментами – вероятно, с целью как-то оправдать свои частые появления в доме Юки. Я мог бы возразить, что ремонт или починка – это мое дело, а не его, но почему-то не стал этого делать. Когда дома был Ли, можно было видеть, как Джастин играет с мальчиком на лужайке, перебрасываясь с ним теннисным мячиком или предаваясь другим детским забавам. Художник, казалось мне, стал рабом Юки и ее сына.
Помню, однажды я наблюдал, как Джастин катает Ли по лужайке на тележке, в которую он для удобства набросал подушек. Стоял жаркий августовский день, и по лицу Джастина струился пот. Каждый раз, как он останавливался, Ли гневным окриком требовал, чтобы его провезли еще один круг. Юки смотрела на них из своего окна. Лицо ее было бесстрастным, глаза казались темными прорезями. Мне вдруг показалось, будто вместо своего лица она надела маску со стены. Шло время, а мое беспокойство – и даже страх – касательно Юки и Джастина усиливалось. Но и теперь я не могу до конца объяснить, что меня так тревожило. Я даже поделился этим с Даниэль, хотя и понимал, что не найду у нее сочувствия. В последнее время она все больше погружалась в себя. Быстро развивающиеся болезни и инвалидность иногда так действуют на людей. Когда я упомянул про Юки и Джастина, постаравшись, чтобы голос звучал беспечно – я сказал что-то вроде: «Просто не пойму, что у них за отношения», – Даниэль посмотрела на меня своим пристальным, изучающим взглядом, проникавшим прямо в душу.
– А ты лучше совсем выбрось их из головы, – посоветовала она. – И поблагодари судьбу, что не в тебя она воткнула свои коготки.
Другими словами, я не должен совать нос не в свое дело, – и Даниэль, конечно же, была права.
Я старался о них не думать, но это было трудно. Однажды вечером, в середине сентября – к нам уже начала подкрадываться осень – я устроил Даниэль перед телевизором, подав ей легкий ужин, а сам отправился на прогулку. Я спустился по дороге к ручью, отделявшему нас от соседней деревни, и направился к броду, любуясь светом, сочившимся с неба сквозь черные деревья. Когда я возвращался, стемнело сильнее, чем я рассчитывал. Поднявшись по дороге, я взглянул вниз, на коттедж Юки.
Шторы одного из окон в гостиной были отдернуты, открывая интерьер, залитый желтым светом лампы. Сзади на стене я различил театральные маски, повешенные туда вместо зеркала. Перед ними были двое. Юки стояла, а Джастин сидел или стоял на коленях перед ней, я не мог рассмотреть.
Лицо Юки было почти полностью занавешено длинными черными волосами. Они закрывали и всю ее фигуру почти до бедер – она была обнажена. Хотя женщина стояла ко мне вполоборота, я разглядел очертания ее груди и малинового соска. Лицо Джастина было хорошо видно, и его выражение потрясло меня. Он смотрел на нее снизу вверх в смятении и ужасе. Я просто не мог не подойти поближе.
Юки подняла руку и стала лить из чашки какую-то жидкость на голову Джастина. Страх художника сменился мукой, будто от острой боли, и он закрыл лицо руками. Я услышал, что Юки смеется. Это был жуткий смех, визгливый, словно крик зверя, – то был не смех, а жестокая насмешка, без тени веселья или человечности.
Я сделал еще шаг, почти решившись вмешаться, но в это мгновение что-то ударилось о мою голову и с тонким писком забилось в волосах. Смахивая, я коснулся чего-то – это были не перья, не птица. Все продолжалось лишь секунду-другую, но мне кажется, что рука ощутила шерсть и кожистое крыло летучей мыши. Я со всех ног бросился прочь.
После этого случая я еще больше ушел в себя. К счастью – а может, к несчастью, – Даниэль этого не замечала. Она в то время была полностью поглощена ухудшением своего состояния. Теперь я регулярно приглашал сиделку для ухода за ней, а это освобождало больше времени, чтобы предаваться домыслам.
Прошло несколько дней, и я, выйдя на прогулку, незаметно дошел до домика Джастина. Во мне зашевелилось болезненное любопытство, и я подошел поближе, желая его удовлетворить.
Это был домик из числа тех, где жили рабочие, места в нем едва хватало для одного – стандартный домик, с двумя комнатушками внизу, двумя наверху и кухонькой в пристройке. Входная дверь была прикрыта, и я решил поискать Джастина в мастерской – кирпичном сарайчике в глубине сада. Дверь там была распахнута, и я рассмотрел внутри хозяина, стоящего ко мне спиной, лицом к одному или двум мольбертам со стоящими на них холстами. Я не хотел дольше оставаться незамеченным и осторожно постучал в дверь.
Джастин сильно вздрогнул и обернулся.
– Господи, откуда вы выскочили?
Меня потрясло то, как сильно он постарел с тех пор, как мы виделись в последний раз. Сейчас его лицо покрывали глубокие морщины, которых я не замечал раньше. Глубокие борозды бежали по щекам и спускались от ноздрей к углам рта, серо-фиолетовые обводы вокруг глаз говорили о бессоннице. Нечесаные жидкие волосы торчали во все стороны, в них заметно прибавилось седины, а уж на висках она просто бушевала, словно пена на штормовых волнах. В первый момент я решил, что передо мной сумасшедший, но, возможно, мне просто показалось из-за освещения или из-за дурных мыслей.
– Простите меня, – заговорил художник, стараясь взять себя в руки, – Просто я не люблю, когда меня отвлекают во время работы.
Работа, так он это называл: несколько самонадеянно, на мой взгляд.
– Любопытно, – заметил я, кивая на холсты.
Живопись Джастина отдаленно напоминала сентиментальный полуабстрактный стиль Виллема де Кунинга – этим художником он восторгался. Два холста, стоящих передо мной, показались мне более… организованными, что ли, и не такими абстрактными, как другие его работы. На обоих была
