Но Орхидее, похоже, было наплевать. Ей хоть боком плыви на этой яхте. Она явно кайфовала. Потом яхта остановилась, Орхидея резко крутанула штурвал, и мы снова чуть не улетели с дивана. Зато потом наш кораблик поплыл уже как все его нормальные собратья, то есть носом вперед. Но плыл он опять какими-то дикими скачками. А паруса так и остались закрыты. У этой яхты – что, мотор есть? И причем какой-то дерганый…
– Я не понимаю, – сказала я Бондину. – Как эта яхта движется?
– Я тоже, – сказал он. – Но можно попробовать узнать.
Бондин надел гламурные очки, пополз по дивану к краю кормы и выглянул наружу. Потом расхохотался. Я тоже поползла и, повернув перстень, выглянула.
Вот это да! В корму упирались донцами с десяток гигантских бутылей с шампанским. Бутылки стреляли. По очереди. Выстрелившая бутылка исчезала, а потом на ее месте появлялась новая, уже закупоренная пробкой.
Бондин сказал:
– Орхидея гений.
– Правда? – Я вспомнила, как он удивлялся, что я вообще могу соображать. – Если она такой гений, то почему мы плывем, так по-дурацки дергаясь?
– Моряки говорят – не плывем, а идем.
Когда это он моряком заделался? Пять минут назад парус от палки не мог оторвать, а теперь он, видите ли, идет.
– Мы не идем, – сказала я, – а прыгаем.
– Зато с такой скоростью мы доплывем минут за двадцать, – сказал инспектор.
– Если не выпадем за борт, – сказала я, при очередном толчке хватаясь за край дивана.
Орхидея, по-прежнему стоявшая за штурвалом, повернулась к нам и крикнула:
– Куда плыть-то?
Бондин поднялся, подошел к Орхидее, открыл телефон и стал ей что-то объяснять, показывая рукой на берег, вздымавшийся скалами слева от нас.
Остров был живописен: темные горы, яркая зелень. И скалы были такие необычные, странные: одни похожи на лежащую на боку огромную лестницу, другие на составленные вплотную друг к другу столбы и столбики, третьи шли гладкими вертикальными уступами, будто кто срезал с них ломти гигантским ножом.
– А ты слышала, что нам в порту кричали? – поинтересовался Бондин, возвращаясь на диван.
– Что?
– «Вы забыли раскрыть паруса!»
Я рассмеялась. Он – тоже. Я спросила:
– Правда?
– Не-а, я тоже ничего не расслышал. Но можно предположить.
Я усмехнулась. А он бывает смешным.
Тут зазвонил его телефон – безо всяких мелодий, именно протренькал, как старые аппараты в черно-белом кино.
Он прижал трубку к уху:
– Да, Жасмин. Что?.. Какой еще…
Жасмин? Хочет продиктовать еще один список нарушений?
Бондин убрал трубку от уха:
– Отключилась.
– Что там у них? – обеспокоилась я.
Инспектор поглядел на меня озадаченно:
– Было плохо слышно, потому что она говорила шепотом. Но она сказала… что там… хм… джин. Потом кто-то подошел, и она сказала, что перезвонит позже.
– Джин… – удивилась я. И вдруг вспомнила свою похожую утреннюю ошибку: – Да не джин! А Жи-эн! Это повара так зовут! Жан-Натаниэль! Я тоже утром не расслышала.
– Повара? – улыбнулся он. – Значит, он появился.
Бондин то приближал, то отдалял карту на экране телефона и поглядывал на скалы. Потом сказал, махнув рукой на берег:
– Вон она, вилла.
Скалы тут заканчивались, и берег дальше был плоский, песчаный, поросший невысокими лохматыми деревьями. За деревьями белело одноэтажное строение с плоской крышей и большими окнами. В воду далеко выходил широкий и ладный деревянный пирс.
Инспектор надел очки, а я повернула перстень. Берег и в серебряном сиянии выглядел так же. Разве что… Зловеще-фиолетового цвета облачка
