– И на эту.
Этот снимок, похоже, был сделан в сумерках на крыльце. В доме горел свет. Мата был постарше, чем на прочих фотографиях. Он стоял, опершись на перила, как будто собирался прыгнуть в сгущающуюся тьму. Казалось, он попал в ловушку. Я узнал крыльцо и дом.
– Тебе эти фотографии мама дала?
– Бабушка. Это она снимала.
На следующей фотографии трое детей стояли на крыльце дома, который Мата назвал «Дом, который съел мир». Им было от трех до девяти лет. Старший мальчик серьезно смотрел вдаль. Я знал, что это брат Джоан, Луи. Младшая была сестра Джоан, Катерина, она улыбалась, показывая фотографу что-то, что держала в руках. Джоан стояла между ними и смотрела на брата снизу вверх.
– Я никогда не видел фотографий ее брата, – заметил я.
– Их мало. Говорят, он не любил общаться с посторонними. Настоящий марги. Посмотри на него! Какие глаза!
– Он умер совсем молодым.
– В восемнадцать лет, – сказала Селеста. – Утонул в Большом южном заливе через несколько лет после того, как его отец исчез в Мексике. Вода убила кота. Все понимали, что это само убийство.
Тяжело, когда человек, которого вы любите и уважаете, совершает поступок, с вашей точки зрения глупый и неправильный.
– Когда я познакомился с твоей мамой, она еще не оправилась после его смерти и исчезновения отца, – сказал я, будто защищая ее. – Ей даже поговорить было не с кем.
Селеста вела машину молча. Солнце заходило. Я посмотрел фотографии картин Маты в ее папке и нашел «Дом, который съел мир».
Это был дом в старых предместьях Хэмптона, в котором Антонио Мата жил несколько лет с женой и детьми. На картине дом был изображен как бы раздутым. Через открытые окна и двери вываливались мебель и фонографы, теннисные туфли и радио, холодильники и шезлонги.
Они падали из дома на газон перед ним и на задний дворик – вечерние платья и ведерки для льда, коляски и пальто, все имущество американского семейства 1948 года.
– Странно смотреть, по сравнению с обстановкой современного американского дома, – сказал я.
– Я думаю, в картине главное не материализм, а настороженность и любопытство, – сказала Селеста. – И, может быть, страх. Он же был дикой кошкой на человеческой территории.
– Ты тоже боишься, дорогая? Так же, как он?
– Иногда боюсь. Я думаю, побояться бывает полезно.
Мы ехали молча еще некоторое время, потом она спросила:
– А мама когда-нибудь боялась?
– Когда она была в твоем возрасте, я этого не замечал. По-моему, она начала бояться только после твоего рождения.
Мы еще немного поговорили о семье Селесты: несколько реплик, потом снова долгое молчание.
Когда мы припарковались у «Дома, который съел мир», уже стемнело. В доме горели лампы, но Джоан стояла на неосвещенном крыльце и улыбалась нам.
– Она видит нас в темноте, – пробормотала Селеста. – А когда я спрашиваю ее об этом, только пожимает плечами.
Мы расцеловались, и Джоан спросила:
– Как доехали, без пробок?
– Нормально, – ответила дочь, проходя в дом мимо нее. – А как ты?
Ночью дом было не отличить от того коттеджа, которым он был пятьдесят лет назад. Я уловил свежий запах и плеск океана. Всего в нескольких ярдах от нас поднимался прилив.
Через открытые окна я видел в гостиной мольберт с незаконченной картиной. На зрителя мчались громоздкие, округлые американские машины пятидесятого года. Антонио Мата исчез, не успев ее дописать.
– Автострада глазами кошки, – проговорил я.
Джоан посмотрела сначала на меня, потом на дочь – Селеста улыбнулась. Не вымолвив ни слова, обе направились по коридору в кухню, не касаясь друг друга, но шагая в ногу.
Когда они окажутся наедине, Джоан спросит дочь, о чем мы с ней говорили по пути сюда. Я был доволен, что дал им тему для начала беседы.
– Здравствуй, Ричи, – послышался за моей спиной знакомый голос. Я обернулся и увидел, что в дверях, ведущих во двор, стоит женщина с фотографий пятидесятых. Руфь Мата Розен шагнула вперед, и иллюзия рассеялась. Теперь она ходила с тростью.
Руфь назвала меня «Ричи» при первой встрече, много лет назад – почему, я так и не понял. Никто в мире больше так не обращался ко мне.
– Они вдвоем? – спросила она.
– В кухне.
