метафизика. А значит – особый род искусства.
– И много у тебя таких картинок?
– Много. Сто сорок штук. Когда их будет двести – я попробую сделать книгу.
– И кому будет интересна такая книга? – скептически уточнил Глеб.
Дядя улыбнулся и ответил:
– Вероятно, таким чудакам, как я.
И сейчас, тридцать лет спустя, Глеб подумал, глядя на бледное лицо дяди: «Что ж, теперь ты и сам станешь частью этого «особого искусства».
– Можно закрывать? – тихо спросил у Глеба кто-то.
– Да, – машинально ответил он.
Какие-то мужчины накрыли дядю красной крышкой, а затем, включив шуруповерты, с отвратительным и неуместным жужжанием прикрутили крышку к гробу.
…Окончательно все закончилось минут через пятнадцать. Глеб стер с рук платком налипшую грязь (пришлось бросить в могилу пригоршню земли), протолкался сквозь толпу и торопливо двинулся прочь от холмика, заваленного пластиковыми венками.
– Молодой человек! – окликнул его кто-то.
Глеб остановился и обернулся. Это была пожилая дама в старомодной шляпке с вуалью. Пожилой седовласый мужчина в алюминиевых очках, одетый в темный костюм и белую рубашку, поддерживал ее за локоть.
– Вы ведь придете на поминки? – спросила дама.
Глеб замешкался с ответом, и пожилая дама твердо и не без упрека в голосе проговорила:
– Вы должны прийти. Таковы правила. Поминки будут в кафе «Ромашка». Это рядом с домом вашего дяди.
Глеб растерянно кивнул, повернулся и быстро зашагал прочь, унося в душе тягостное чувство пугающей противоестественности всего происходящего.
Лишь забравшись в машину и захлопнув за собой дверцу, Корсак почувствовал небольшое облегчение.
Пожилая дама, с которой Глеб беседовал на кладбище, оказалась рядом с ним и на поминках. Корсак сидел от нее по левую сторону, а по правую – тот самый пожилой джентльмен, который держал ее за локоток на кладбище.
На этот раз дама подняла вуаль на шляпке, и Глеб, искоса ее разглядывая, отметил, что на морщинистом лице дамы остались некоторые признаки настоящей благородной красоты. Должно быть, когда-то она была сногсшибательно красива, подумал Глеб.
Кто-то из гостей поднялся и предложил всем сказать несколько слов о почившем. Желающие тут же нашлись. Все это были люди пожилые, невзрачные, и Глебу они казались на одно лицо. Говорили о том, что почивший был хорошим и приличным человеком, о том, что он никому не сделал зла, и все в таком же духе.
Глеб послушно подносил ко рту рюмку с водкой после каждого такого «поминального слова», и после третьей рюмки почувствовал, что начал потихоньку хмелеть.
– Глеб… – обратилась вдруг к нему пожилая дама. – Вас же зовут Глеб?
Корсак кивнул в знак согласия.
– Глеб, скажете о Борисе Алексеевиче несколько слов?
– А это обязательно? – уточнил Корсак.
Дама посмотрела на него с легким упреком:
– Вы ведь его самый близкий родственник.
– Ладно.
Глеб поднялся на ноги и негромко постучал вилкой по рюмке. Все присутствующие повернули головы в его сторону и приготовились слушать.
– Больше всего на свете, – начал Глеб, – мой дядя любил сидеть по вечерам в своем кресле на крыльце, потягивать коньяк и читать своих любимых немецких романтиков. Гете, Шиллера… – Глеб усмехнулся. – Если честно, я никогда не понимал этой его любви к немцам. Мне они казались слишком пафосными, формальными и фальшивыми. Но речь сейчас, конечно, не об этом. Мой дядя был хорошим человеком. И он не заслужил такой страшной смерти. Пусть земля ему будет пухом!
Глеб залпом выпил водку и сел на место. Гости тоже выпили.
Пожилая дама, сидящая рядом с Глебом, тихо шепнула:
– Вы молодец.
После нескольких рюмок водки в кафе возникло некоторое оживление. Люди, разбившись на компании, как это часто бывает на многолюдных посиделках, заговорили друг с другом на отвлеченные темы. Кто-то, забывшись, принимался рассказывать соседям анекдоты, и выражение скорби на некоторых лицах сменялось выражением хмельной веселости. Впрочем, весельчаков тут же беззлобно одергивали, и они снова нацепляли на лица
