— Нет. Когда прибудут княжеские сыскари, ты хотя бы сможешь объяснить, что тут происходит! А если мы оба туда войдем и останемся? Чем это поможет?
Его голова снова закачалась, когда он повернулся к мертвому лесу. Хоть бы не грохнулся в обморок. Хотя… так проще будет.
— Боишься порчи?
Неожиданное любопытство даже отвлекло от дела. Бледность, нервный тик — признаки жуткого страха. Чего лесник так боится?!
Он усмехнулся, горько, как от настойки горей-травы. Огромные глаза над его проклятущей бородой почернели.
— Боюсь? Я давно ничего не боюсь, Катя.
— Все чего-то боятся.
— А я нет.
— Ври больше!
— Ври? Я ничего не боюсь, Катя, ничего. Потому что уже пережил самый сильный страх в своей жизни.
— Это когда это?!
— Ты не захочешь слушать.
— Не смей мне указывать, чего я захочу, чего нет! Говори сейчас, если есть что сказать, потому что, возможно, больше такой возможности тебе не представится!
Он думал недолго, и вместе с тем как будто вечность прошла. Потом грустно и удивительно спокойно улыбнулся.
— Ладно, ты права, я скажу. Я больше ничего не боюсь, Катя, потому что уже испытал самый большой страх. Той самой ночью, когда почти убил девушку, которую должен был любить больше жизни. Нет, которую любил больше жизни, пусть и не смог этой любви принять. Она смотрит на меня, думает, я не понимаю. Не понимаю, к чему привела моя ошибка, что с нами сделала. Смотрит много лет из памяти, каждую ночь смотрит в упор и не отводит глаз. А теперь еще и наяву. А я не могу до нее дотянуться, не могу рассказать, что со мной произошло. Как это все вышло. Я ведь не хотел, чтобы обряд притяжения суженой сработал. Не думал даже никогда, зачем это нужно. И когда она появилась, был уверен, что она станет мне мешать. Что жизнь мне испортит. Мою устроенную, упорядоченную жизнь, тщательно разложенную по полочкам. В ней известно, что и как делать, как поступать в различных случаях и к чему это приведет. Она, человек другого мира, может только испортить.
И чем больше меня к ней тянуло, тем больше я сопротивлялся. Иногда мне приходилось вставать посреди ночи и окатывать голову ледяной водой, иначе она не убиралась ни из моих мыслей, ни из моих снов. А потом, после той ночи… до сих пор помню ее запах, и какие мягкие у нее губы, и какая сладкая кожа…
Прости, ты не хочешь этого слышать, я знаю. Но тогда… когда я решился продать жертву демону, чтобы избавиться от нее раз и навсегда, — это был жест отчаяния. Я не знал, что еще сделать, как удержаться от нее в стороне. Это было невозможно. Я врал тогда, когда в последний раз с ней говорил, врал, потому что не смог бы держаться от нее в стороне, нет, никогда. Просто слова, а на деле я пришел бы к ней той же ночью. Говорил бы, что голова да холодный разум велит, а все равно бы ходил. Более того, однажды между постом главы семьи и ею я сделал бы выбор в пользу никому не известной иномирянки без роду без племени. Когда я это понял… И я провел обряд… В суматохе, судорожно, чтобы не опомниться, не остановиться и не подумать. Провел — и только в последний момент, когда колпак уже заработал и вот-вот должен был явиться демон, когда пути обратно уже не было, а она стояла там, посередине, и старалась не смотреть на меня, но все равно смотрела, и столько доверия в ее глазах… только тогда я понял окончательно, осознал всей своей убогой душонкой, что натворил.
Она не понимала и никогда не узнала, но в последний момент я не закрыл колпак, хотя время пришло, а держал его. Не смог закрыть. Знал, что не поможет, что уже ничего не изменить, я не остановлю демона, что эти последние секунды просто отодвигают неизбежность и ничего уже не исправить… и держал. Тогда и был страх. Немыслимый страх, огромней которого нет ничего. Потеря самого ценного в жизни. Нет, не самого, а единственного. Думаю, тогда я и превратился в старика. На лице мне осталось, как прежде, двадцать, а в душе стало все семьдесят. Никогда и ничего после этого я не боялся. Суда? Нет, Катя, после того ужасного момента на грани, когда я был уверен, что навсегда ее потеряю, своими руками убью, меня уже ничего не могло испугать. Отобранной силы? Я был рад ее отдать, всю до последней капли слить и вручить девушке, чтобы хотя бы сила была с ней, чтобы защищала, как я не смог. Наказания? Вот уж меньше всего. И суд, и когда силу отбирали, и рота солдатская… и даже вылазки на границы, когда на нас спящих нападали и горло резали… ничего не боялся. От меня тогда словно оболочка осталась. Так что ты тоже не все видишь. Я давно не глупый юнец и знаю — такое не прощается. Ты стала моей слишком рано… я испортил все слишком легко. Как я жалею, что тогда, в нашу единственную ночь, не показал тебе, как бывает хорошо с любящим мужчиной.
— Ничего, мне показали другие.
— Я не желаю ничего знать о… других, — зажмурился он и еле перевел дух. — Не надо. И все же — теперь я хочу, только чтобы ты была жива и счастлива.
В какой-то момент я просто перестала видеть его лицо, слезы все застлали. Сыскное чутье говорило, что он не врет. Каждое его слово — правда. Сердце трепыхалось, силясь вырваться из тисков, которые сжимались от каждого его слова.
