не бросался. Нужно сказать, что и располагались эти три жилища – Игнатия, Мирона и Стёпика – не в самой деревне, а подальше, за ее околицей, уже в лесу, где специально для этого вырубили небольшую поляну, поскольку не хотелось пугать жителей таким соседством. Конечно, теперь-то уже все к «птеру» привыкли, но то, что он живет от них поодаль, большинству всё-таки нравилось.
Так вот, попросил Стёпик расширить землянку.
– Пошто? – спросил Игнатий. – Вырос, што ль, не умещщаисся?
– Нет… – на всякий случай оглядел себя «птеродактиль». – Не вырос-с. Такой ж-же покеда.
– Тады не разумею я, с какой печали мне-ка с лопатой горбатиться.
– Пож-жалуйста! Я тебя ш-шибко прош-шу! – взмолился Стёпик. – Я тебе помогать с-стану, лапами землю рыть. Тока мне аккуратно не с-сделать. И крыш-шу не перелож-жить.
– Так ты мне скажи, на кой тебе это сдалося? – начал сердиться мужчина.
– Это мне с-сдалос-ся, потому ш-шта… – «Птер» глубоко вдохнул, поковырял кончиком хвоста в ухе, почесал когтем грудь и бока, а потом шумно и сильно, так, что в десяти шагах от него прилегла трава, выдохнул: – Это не мне.
– Как не тебе? А кому ж тады? – И тут вдруг Игнатий всё понял. Понял – и испугался. – Не-не, погодь-ка! Это ты для Маруси своей, што ль?.. А ты меня спросил, хочу я жить рядом с ёй? Она ить тока шипеть горазда, не поймешь, што у ёй на уме. Мож, она меня схарчить удумает! Мне-ка это надо?
– Ш-што ты мелеш-шь-то?! – вздернул голову «птер». – На кой Марус-се тебя куш-шать? С-с ума с-сош-шел, ш-што ль?
– На кой, говоришь? А ты забыл, как сам-то таким стал? И пошто у меня ноги разные? Не потому ли, што такая вот (Игнатию очень хотелось сказать «эта вот», но он всё же сдержался) птичка нами полакомиться захотела?
Стёпик завертелся на месте, будто гоняющийся за своим хвостом котенок. Потом остановился и сказал:
– Игнатий. Я тебе обещ-щаю. Марус-ся тебя не тронет. Ты мне вериш-шь?
– Тебе – да, тока…
– Подож-жди! – взмолился Стёпик. – Ес-сли мне вериш-шь, то помоги, прош-шу! Я ж-ж не прос-сто так это… Я ведь вс-сурьес-с!.. Люблю я Марус-сю-то. И она меня.
– Ишь ты, как! – почесал плешивую голову мужчина. А больше ничего и сказать не смог, слов не нашлось.
Короче говоря, помог он «птеру» расширить землянку, для чего пришлось снести жилище Мирона – и теперь Игнатий сделал это с легкой душой и чистой совестью, для дела ведь.
А вскоре к Стёпику перебралась Маруся. Первое время Игнатию было не по себе от такого соседства. А потом ничего, привык. Человек – он ко многому привыкает. Особенно, когда им закусывать не планируют.
Вот и жили они – не тужили, пока не пропал Стёпик. Маруся места себе не находила – металась, всё время куда-то летала… И шипела, завидев Игнатия. Поначалу он не понимал, пугался. Даже грешным делом подумал, что «змеюка крылатая» от горя взбесилась и на него рано или поздно набросится; так что собирался уже сматывать из Слободки удочки – хоть в тот же Усов Починок, к Павлу. Но как-то заметил во время очередного шипения на Марусиных глазах слезы. Да и шипение-то, если прислушаться, не просто так шипение, а будто бы «змеюка» сказать ему что-то хочет:
– Ш-ши-и-о-о-ф-фи-и! Ш-ши-и-о-о-ф-фи-и! Ш-ши-и-о-о-ф-фи-и-ыы!..
– Ох, ты! – хлопнул себя по лбу Игнатий, до которого наконец-то дошло, что говорит – да-да, именно говорит ему! – Маруся. – Стёпик! Ох, вон оно как! То-то, я слышал, он всё тебе што-то долдонил, долдонил, а опосля ты ему шипела, шипела. Выходит, вы друг дружку по-своему говорить учили!
– Ф-фа! – закивала «птерша», а потом снова жалобно: – Ш-ши-и-о-о-ф-фи-и-ыы!..
– Ну, будут тебе, будет, – пробурчал Игнатий, у которого тоже вдруг защипало в глазах. – Вернется Степан, не маленький. А што долго нету – так оно всяко бывает… Оттого, што ты убиваться станешь, скорее он не найдется.
Маруся и впрямь стала всё реже летать на поиски. Сначала Игнатий думал, что «змеюка» просто стала успокаиваться, привыкать к гибели (сам-то он был почти уверен, что Стёпик погиб – иначе давно бы уж если не прилетел, то приполз) любимого, но потом, приглядевшись к ней как-то раз попристальней, понял, что Маруся беременна.
Теперь уже он стал о ней заботиться всерьез. Охотился каждый день, оттопывая с луком и дротиком по лесу с десяток верст – хоть и тяжеловато было ему ходить, ноги-то разные, – ставил силки, рыбачил… Делал, что мог, как когда-то для Стёпика. Маруся и стала ему уже почти такой же своей, как пропавший «брат». Он и разговаривал теперь с ней, как с равной, зная, что она его понимает. Да и в ответном шипении «змеюки», а точнее, уже «зме?юшки», всё чаще стал улавливать смысл. Вот только чем дальше, тем больше стало страшить Игнатия осознание того, что рано или поздно настанет время Марусе рожать. И что тогда?.. Он в этом деле точно не помощник. Да какое там! Он просто без чувств свалится, когда это начнется… И сбежать нельзя – потом хоть в петлю, коли беда случится со «змеюшкой» или с детенышем. Бабку Ляксевну звать? Будь Маруся женщиной, позвал бы и не думал, хоть за такое и смерть всем им грозила – детей-то иметь «диким» запрещено. Но к «крылатой змеюке» Ляксевна не пойдет, хоть ножом режь!
«Эх, вот бы точно знать, кады она рожать станет!» – в отчаянии думал Игнатий, хоть и сам не понимал, как бы ему помогло такое знание. Впрочем, помощь всё же пришла. И оттуда, откуда он ее совсем не ждал. Нет, он думал, конечно, и о старой «Бабе-Яге» Матрене Ивановне, но если
