мои действия не что иное, как прихоть автора? Я не могу ни стареть, ни умереть, и когда ты, сделав перерыв в романтической гимнастике, которой предашься в обществе моей дочери, наносишь мне визит, болтовня с тобой всегда развлекает меня.
Ганс мрачно уставился в окно, закрытое тонким, до полной прозрачности безукоризненно отполированным слоем перламутра.
– Нелегко, – сказал он, – поверить, что кого-то из твоих знакомых на самом деле не существует. – И продолжил после долгой паузы: – Но ведь в этом нет никакого смысла. Особенно если учесть, что нынешнее окружение мое и жизнь моя такие, что лучше не бывает. И все же я на войне навидался такого… Об этом даже думать тяжко. И уж совершенно непонятно, кто мог создать такой мир, как наш? Кого могут забавлять такие мерзости и жестокости, в которых, позвольте вас уверить, довелось поучаствовать и мне?
– Сударь, – ответил король. – Я не творец, но и творец, как я подозреваю, не пользуется особым уважением в его немыслимо огромном мире. Он может попасться тебе на улице, и ты не заметишь его. Очень может быть, что в беседе он не произвел бы на тебя благоприятного впечатления. В таком случае стоит ли ожидать от него большего, нежели он – а может быть, она – может с известным основанием ожидать от своего куда более могущественного Создателя?
– Вы хотите сказать, что мир нашего творца ничуть не лучше нашего мира?
– Не исключено, что даже хуже. По его трудам можно составить обоснованные представления о том мире, в котором он живет. Наше зодчество прихотливо и романтично. Следовательно, его архитектура скорее всего будет унылой и однообразной – наверно, серые бетонные плоскости, и все окна походят на другие, как близнецы, – иначе он вряд ли стал бы выдумывать для нашего мира такие очаровательные подробности.
– В таком случае раз наш мир так груб и жесток, то его должен быть воплощением мира и добронравия?
– Я бы сказал, что наш мир исполнен земной энергичности, тогда как его должен быть погружен в привычное лицемерие.
Ганс медленно покачал головой:
– Как получилось, что вы так хорошо осведомлены о мире, в котором мы живем, а я знаю так мало?
– Существуют два типа персонажей, сынок. Такие, как ты, прыгают из окон, держа в руках штаны, изображают из себя иноземных сановников, дабы обвести вокруг пальца жестокосердных епископов, в темном переулке попадают в засаду негодяев, вооруженных ножами, а придя домой раньше времени, обнаруживают свою новобрачную жену в постели с мужем любовницы.
– Если бы я вел дневник, можно было бы подумать, что вы его читали, – восхищенно сказал Ганс.
– Это потому, что ты принадлежишь к числу активных персонажей, главная задача которых – обеспечивать развитие сюжета. Я же из числа рефлексирующих персонажей, нужных для того, чтобы много говорить и таким образом раскрывать внутреннее содержание авторского повествования. Но я вижу, ты растерялся; давай-ка ненадолго покинем мою историю.
И легко и непринужденно, как будто перевернулась страница, Ганс оказался в прекрасном саду, залитом золотистым светом предвечернего солнца. Он стоял, а король Муммельзее восседал в кресле, походившем, несмотря на строгую простоту, на трон – такой трон, который мог бы завести для себя король-философ.
– Это ты очень верно подметил, – сказал король, отвечая на невысказанную мысль Ганса. – Не исключено, что при определенной поддержке ты и сам еще сможешь превратиться в рефлексирующего героя.
– Где мы находимся?
– Это сад моего дорогого друга доктора Вандермаста в Зайяне, где вечно послеполуденное время. Здесь мы провели с ним множество продолжительных дискуссий об энтелехии, и эпистемологии, и других малозначащих и эфемерных пустяках. Добрый доктор на время отлучился отсюда, так что мы можем поговорить наедине. Сам он проживает в книге, именуемой… впрочем, какая разница? Это одно из тех волшебных мест, где мы можем без волнения обсуждать природу мира. Более того, его, места, собственная природа такова, что мы вряд ли даже при желании смогли бы заняться здесь чем-нибудь другим.
Перед Гансом вдруг появилась колибри – возникла и повисла в воздухе, как стремительный оперенный драгоценный камень. Он протянул палец, и птичка зависла над ним так близко, что он ощущал кожей легкое шевеление ветерка, поднятого ее стремительно машущими крылышками.
– Что это за чудо? – спросил он.
– Это всего лишь моя дочь. Хоть ей и не положено участвовать в этой сцене, она все же заслужила право выразить свои желания – таким вот образным способом. Благодарю тебя, моя дорогая, теперь ты можешь удалиться. – Король хлопнул в ладоши, и колибри исчезла. – Если ты покинешь наше нынешнее королевство, она будет безутешна. Но, несомненно, вскоре появится другой герой, и Посейдония, будучи вымышленным персонажем, не выносит уроков из прежнего опыта и при этом не способна озлобиться на весь мужской пол как на своих обидчиков. Она встретит его столь же чистосердечно и радостно, как и тебя.
Ганс ощутил вполне объяснимый укол ревности. Но отбросил ее прочь.
– Скажите, сударь мой, это всего лишь ученая беседа? – спросил он, возвращаясь к прежней теме разговора. – Или тут имеется какая-то практическая сторона?
– Сад доктора Вандермаста – место совершенно необычное. Уверен, что, если бы ты пожелал покинуть наш мир, это легко можно было бы
