устроить.
– Но смог бы я потом вернуться?
– Увы, нет, – с печальным вздохом ответил король. – Одного чуда вполне достаточно для любой жизни. И добавлю, что, откровенно говоря, даже больше, чем мы оба заслужили.
Ганс подобрал с земли палку и несколько раз прошелся взад-вперед вдоль клумб, сшибая на ходу головки самых высоких цветов.
– Получается, что я должен решать, ничего толком не зная, так, что ли? Либо очертя голову броситься в пропасть, либо навсегда остаться на ее краю, терзаясь сомнениями? Это и впрямь совершенно чудесный жизненный опыт, как вы верно заметили. Но могу ли я удовольствоваться этой жизнью, зная, что существует и жизнь другая, но понятия не имея о том, куда она может повернуться?
– Успокойся. Если дело только в этом, то посмотрим, что может представлять собой альтернатива. – Король Муммельзее опустил голову и перевернул страницу лежавшего на его коленях фолианта в кожаном переплете, которого Ганс каким-то образом не замечал.
– Ты намерен и дальше лавку просиживать, витая в облаках, когда по дому ничего не сделано? Такого лентяя, как ты, еще свет не видывал!
Вслед за этой тирадой из кухни появилась, рассеянно почесывая на ходу задницу, толстая жена Ганса. Лицо Гретхен, некогда имевшее форму приятного овала, совсем округлилось, и если в прежние годы она на ходу постоянно приплясывала под музыку, слышную только ей одной, то теперь лишь изредка некрасиво подергивалась. И все же, когда Ганс увидел ее, в груди у него потеплело, как это случалось всякий раз.
Он отложил гусиное перо и присыпал песочком то, что уже успел написать.
– Ты совершенно права, моя дорогая, – ласково сказал он. – Ты всегда права.
По дороге во двор, где нужно было наколоть дров, принести воды и накормить борова, которого они откармливали к Масленице, он не преминул взглянуть на себя в зеркало, висевшее подле задней двери. Оттуда на него испуганно смотрел перемолотый жизнью старик, с жиденькой, словно молью поеденной бороденкой.
– Да, сударь мой, – пробормотал он себе под нос, – ты совсем не тот молоденький красавчик-солдат, который много лет назад завалил Гретхен в копну сена всего через несколько минут после знакомства.
Стоило ему выйти за дверь, как ветер хлестнул его по лицу пригоршней снежной крупы, и чурбаки в поленнице смерзлись между собой, так что ему пришлось еще колотить их обухом топора, чтобы можно было вытащить несколько и расколоть. Когда он добрел до колодца, то оказалось, что воду затянуло таким толстым слоем льда, что он вспотел, пробивая его. Потом он снял здоровый булыжник с крышки, закрывавшей ведро с кухонными помоями, и направился к хлеву, но поскользнулся на замерзшей лужице и вывернул ведро на себя. Это значило не только то, что придется устраивать внеочередную постирушку – что зимой превращалось в очень неприятное дело, – а еще и то, что нужно голыми руками собрать с земли, что удастся, потому что скользко ли, холодно ли, но борова все равно нужно кормить.
В конце концов, ворча сквозь зубы и жалуясь на жизнь, старый Ганс доплелся до дому, вымыл руки, переоделся в сухое и вновь сел за письмо. Через несколько минут в комнату вошла жена.
– Ну и холодина же здесь! – воскликнула она и принялась разводить огонь, хотя таскать дрова в эту комнатушку было так тяжело, что Ганс предпочитал мерзнуть, нежели делать лишнюю работу. Когда поленья затрещали, она подошла к нему, остановилась за спиной и положила руку ему на плечо.
– Снова пишешь письмо Вильгельму?
– А кому еще-то? – буркнул Ганс. – Мы тут трудимся до кровавых мозолей, чтобы послать ему денег, а ему лень даже написать! А когда он все же пишет, то лишь несколько слов! Пьянствует, шьет наряды у дорогих портных, влезает у них в долги, бегает за… – он успел вовремя прикусить язык, закашлялся и закончил: – Проводит время с женщинами неподобающего поведения.
– Ну, вспомни, когда ты был в его возрасте…
– В его возрасте я не позволял себе ничего подобного! – возмущенно заявил Ганс.
– Конечно, нет, – согласилась жена. Он, даже не оборачиваясь, чувствовал ее улыбку. – Конечно, мой любимый дурачок.
Она чмокнула его в макушку.
Когда Ганс вернулся, солнце как раз показалось из-за тучки, а сад сиял сотнями ярких цветов; несомненно, дело рук Посейдонии, решил он. Цветы игриво поворачивали к нему головки и раскрывали лепестки навстречу его взгляду.
– Ну, – спросил король Муммельзее. – Как оно там?
– Зубы выпали почти все, – мрачно сообщил Ганс, – и в боку у меня все время болело. Дети выросли и разъехались, так что в жизни той мне ничего не осталось, кроме как ждать смерти.
– Это не оценка, – сказал король, – а всего лишь набор жалоб.
– Вынужден признать, что в жизни там, за воротами, есть что-то… настоящее, что ли? Этакие достоверность и сложность, которых в нашей жизни, можно сказать, не хватает.
– Это уже что-то.
