ее руку, выпрямляется. — Вы не понимаете, что такое зло, миледи. У некоторых людей оно в крови. Мой отец…
Теперь ее черед фыркать.
— Хватит, хватит! Сыновья и их отцы — что за глупость! Забудьте о своем отце. Кем он был? Вспыльчивым пьяницей. А вы пошли в мать. Но почему- то совсем о ней не думаете. Она была одной из нас. Несогласной. Если бы не рак, она сейчас стояла бы здесь и протягивала мне руку помощи.
Они готовятся уходить. Больше сделать ничего нельзя. У леди Нэйлор внутреннее кровотечение, нога распухла до карикатурных размеров, щеки горят от лихорадки. Это придает ей странную живость, пророческую и в то же время болезненную. Чарли оглядывается в поисках того, что можно использовать в качестве носилок, но столешница оказывается слишком тяжелой, а стул — слишком неудобным. В конце концов, он обращает взгляд на Гренделя, на Гренделя с кривой шеей, в которую уткнулся Маугли. Мальчик обхватил плечи своей няньки руками, и со стороны кажется, будто ребенок утешает взрослого. Но Грендель, напоминает себе Чарли, не нуждается в утешении: все это время он невозмутимо наблюдал за разворачивающейся драмой, ничуть ею не тронутый. Как дворецкий, ожидающий приказов. Теперь, увидев взмах руки Чарли, Грендель без колебаний бросается к нему. Чарли с трудом заставляет себя смотреть на него и замечает, что Ливия разделяет его отвращение, а Томас взирает на Гренделя с откровенной гадливостью. Поэтому Чарли останавливает взгляд на мальчике, но видит, что ребенок недоступен его пониманию. Сморщенное от недовольства лицо, некрасивое и землистое, разглаживается только для низкорослого человека, пожелавшего стать для него отцом. Наконец Чарли начинает говорить, уставившись в пол:
— Требуется ваша помощь, Грендель. Леди Нэйлор нужен доктор. Мы должны отнести ее наверх. Томас повредил плечо, и нам не поднять ее без посторонней помощи. — Но прежде чем Грендель успевает ответить или хотя бы кивнуть, Чарли продолжает, бессвязно, с запинками, охваченный ужасом перед этим существом: — Я не понимаю, Грендель. Почему вы решили помогать ей? Чтобы получить право опекать ребенка, хотя даже не знаете, как его любить? Или она заставила вас поверить в ее мечты, хотя вы все равно не сумеете разделить их?
Грендель внимательно размышляет над его вопросом, склонив голову еще ниже, чем обычно, и машинально продолжая нежно поглаживать спину Маугли.
— У меня необычная судьба, мистер Купер. Я не такой, как остальные. Всю свою жизнь я не понимал почему. А она сказала мне, что в этом есть смысл, что у меня есть свое предназначение. — Он застенчиво улыбается. — Это было дурно, да, мистер Купер? Почти грешно.
— Дурно? — эхом отзывается Чарли, говоря уже не с Гренделем, а с самим собой, перебирая в своей голове мысли, непостижимым образом связывающие Гренделя с его, Чарли, отцом. — Так вот в чем дело. Ангел захотел поиграть в порок. Но на самом деле вы на стороне Ренфрю. На стороне рассудка. Он тоже застрелил бы Джулиуса. А другая сторона? Другая сторона подкупила бы свидетелей и замяла бы преступление.
Грендель непонимающе кивает, проходит мимо Чарли, перекидывает перевязь с ребенком за спину и нагибается, чтобы взять на руки леди Нэйлор.
Ливия вмешивается, не позволяя сделать это: она не спешит избавить мать от боли. Она протискивается между Гренделем и леди Нэйлор, заставляя первого отступить, и обхватывает женщину — движимая не дочерней заботой, думает Чарли, а стремлением завладеть вниманием матери.
— Пока мы не ушли отсюда, — начинает она, — пока мы все еще в этой пещере твоей мечты — объясни мне, мама. «Месяц карнавалов», «переосмысленный бог». Прости, но это пустые слова. Объясни мне, как ты видишь перспективу. Другой возможности у тебя не будет.
Пока Ливия говорит, от ее дыхания отлетает завиток дыма. Чарли стоит достаточно близко, чтобы дым попал в его кровь. Сразу становится ясно, о чем просит Ливия. Ей хочется знать, можно ли простить мать, есть ли основания, чтобы оправдать ее. Чарли представляет себе похожую ситуацию: он просит отца объясниться. Тот лишь нахмурится и отошлет сына в его комнату.
Леди Нэйлор не такова. Возбужденная от нарастающей лихорадки, она согласна отвечать, даже хочет этого. Кажется, будто она обращается к трибуналу или к толпе зрителей с места казни, будто речь ее давно заготовлена, причем в нескольких вариантах, и теперь все они льются из нее разом.
— Сам по себе дым — не проблема, — объясняет она, поначалу с паузами, так как ждет, что Чарли наполнит ее бокал вином. — Это в нашей природе: мы дымим. Дым — то, что объединяет нас тысячами невидимых нитей желаний и потребностей. Но вот уже несколько веков мы живем во лжи. Весь мир живет во лжи, но мы на своем маленьком острове погрязли в ней особенно сильно, сотворили из дыма дьявола. Она определяет наш облик, эта ложь, и все наши отношения, между женщинами и между мужчинами, диктует нашу политику, не дает нам шансов измениться.
— Власть, — шепчет леди Нэйлор, — покоится на моральных качествах. Те, кто правит, правят потому, что они лучше своих подданных. Это написано на нашем постельном белье. Этого невозможно отрицать. О, вы скажете, что дело в леденцах, что наша добродетель — фальшивка. Но ложь коренится еще глубже. Мы тратим всю жизнь на то, чтобы научиться не дымить. Ходим в школу, подвергаемся наказаниям, следим за своими словами, поступками, даже за мыслями. И постепенно превращаемся в монашек. Жалких, бесчувственных монашек. Пойманных в ловушку дисциплины, способных на низость, осуждение, жадность — но неспособных любить.
Что до «простых людей», которые якобы должны находиться под нашим управлением, поскольку погрязли в грехе, то они благоговеют перед нами. О, конечно, они насмехаются над нашими манерами, нашей педантичностью и жеманностью. Допускаю, что существуют небольшие очаги сопротивления. Но
