на которой ничего не растет и никто не живет. Вот в это верилось легче: однажды эта чертова война превратит все в такую бесплодную землю. О чем-то таком удивительном он читал в книгах, но мир сильно изменился с тех пор, как их написали, и стал одновременно и больше, и меньше.
— …А когда слепят снеговика, обязательно его сломают. Я много раз это видел. Да и сам много снеговиков сломал. Разбегаешься, впрыгиваешь в него — и все, вместо упорядоченной формы снова рыхлое ничто. В такое вот рыхлое ничто и превратился Мамочка. Был человек, а потом его будто вывернуло наизнанку: трудно себе представить, что вот эти обломки костей, эти куски обожженного мяса составляли человека, все это вместе было сцеплено, ходило и говорило.
Пейл уставился в пространство, вспоминая прошлое.
— И вот тогда внутри меня что-то сломалось. Никакой больше войны, так я решил. Мы проиграли тот бой и едва унесли ноги. Хотя ты бывал на войне, знаешь, там нет никакой разницы между победой и поражением. Только смертельный ужас, обоссанные штаны, шум, крики и мчащиеся мимо тебя тела — живые, мертвые. Ночью я решил уходить, вышел из палатки, будто чтобы отлить, — побежал. Слышу, кто-то преследует меня. Я бежал долго, сколько хватило сил. А тот, другой, все не отставал. Сумасшедшая получилась пробежка: я все думал, почему не стреляет, хочет голыми руками убить? Я бежал как заяц, сердце билось как бешеное. Вся жизнь неслась перед глазами, и надежда все таяла и таяла — сам удивился, сколько много во мне этого, и сил, и надежды. А потом вдруг как будто из меня выпили все силы. Я споткнулся и упал. Думаю, все, сейчас меня убьют. Слышу шаги, и эти шаги… Знаешь, я представил себе, как вселенские часы отбивают мои последние секунды. У меня слезы по щекам текут, не хочется умирать: не так это должно было все случиться. И тут надо мной лицо Дира, моего сослуживца. В темноте плохо видно, но ясно: взмыленное, усталое, но улыбка до ушей. И он сквозь сбившееся дыхание смеется и говорит: «Ну ты и бегун, еле догнал», — и валится на землю рядом. И тогда я понял, что он со мной сбежал. Наверное, это был самый счастливый момент в моей жизни. Мы лежали в каком-то лесу, вокруг пахнет чудесно, прохладно, но от этого только лучше, и сквозь верхушки деревьев видны звезды. Я даже расхохотался от этого, и Дир со мной.
Рассказав это, Пейл тепло улыбнулся и выпил. Анатоль поднял кружку с пивом и после шуточного салюта выпил тоже.
— Потом мы шли вместе, — сказал Пейл. — Чего мы только не насмотрелись. Мы шли через города, которые были разбиты войной. Там почти никто не живет, только такие же дезертиры да выжившие женщины с детьми бродят по пепелищу и ищут, как бы прожить день. Мы сами не знали, куда идем. Время от времени мы натыкались на солдат, на места сражений, заваленные телами, — сейчас все это больше похоже на дурной сон. Несколько дней мы скитались без всякого смысла. Ели то, что Дир предусмотрительно стащил из лагеря, растягивали как могли. Что-то находили на телах. Потом решили идти к мосту.
Анатоль присвистнул.
— Вы думали, в других местах не воюют?
Пейл улыбнулся краем рта:
— Какими мы были наивными, да? Не знаю, решился бы я сегодня это. Но тогда, видимо, у нас в головах помутилось. Мы рассчитывали на то, что охранники моста расслабились и не ждут, что кто-то попробует прорваться. Мы попробовали. Мы напали ночью и всех перебили. Это было просто: никто даже не выставил дежурных, охранники напились и уснули. Я не хотел их трогать, а Дир настаивал. Там было человек шесть. Все — пьяны мертвецки. Мы им всем горло перерезали — их же ножом. Он у них в крошках был и в жире, они закусывали бутербродами с вонючей колбасой. Мне кажется, эти люди даже не поняли, что мы с ними делаем. Только открывали глаза, бессмысленно смотрели на нас и умирали.
Анатоль посмотрел на Пейла и понял, что не ошибся в нем. Пейл был человек большой внутренней силы и большой смелости. Моральная составляющая убийства мало волновала Анатоля. Далеко от Приюта бушевала война — пока являешься ее частью, ни твоя жизнь, ни чья-то другая не имеют особого значения. Трудно убивать людей, но не труднее, чем животных. Анатолю понравилось, как Пейл говорил об этом: буднично, спокойно.
Эта история, безусловно, серьезно повлияла на Пейла, но не сломила его.
— Мы переоделись в их одежду и перешли через мост. Ощущения ужасные, — Пейл передернул плечами. — Раз ты был на войне, ты тоже проходил по мосту?
Анатоль кивнул. Туда он прошел молодым и напуганным, на своих двоих, а вот вернулся разбитым, безногим калекой. И оба раза был слишком занят своими страхами или болями, что легко пережил характерное для перехода через мост недомогание. Его даже не вырвало, хотя остальные новобранцы, приходившие и уходившие вместе с ним, как следует похвастались харчишками.
— Жуткая штука, никогда к этому не привыкну! — Пейл тряхнул головой. — На той стороне охранников вообще не оказалось. По крайней мере, мы так думали. Как выяснилось потом, они следили за мостом и попрятались, как только увидели, что его перешли не те, кого они знают.
Пейл замолчал, а потом вскинул здоровую руку, сжал и разжал ладонь:
— Ну и задали они нам жару. Пули свистели со всех сторон. Кто-то кинул гранату… И тут мой друг тоже превратился в раздавленного снеговика, прямо как Мамочка. Я чудом уцелел, с меня сорвало одежду, я был весь в крови. Кажется, меня контузило… Кровь из ушей… Я поднялся и побежал. Помню, все время падал, проваливался куда-то. Кошмар! Голый, холодно. Наткнулся на какой-то труп, снял с него одежду, кое-как заснул. Брел куда-то — сам не свой. Сколько шел, не помню — может быть, несколько дней. Может, несколько недель. Там река была, я шел вдоль нее…
— Пока не пришел в Приют.
