кусочки эти очень часто пропадали по дороге.
Кроме этой повинности была еще другая — наблюдение за чисткой овощей. Каждый день работала артель по наряду от еврейских бараков, американцев и нашего смешанного барака. Надзиратели были исключительно русские. В силу непонятных причин эта обязанность не возлагалась на американцев, а евреев, конечно, немцы не считали достойными подобного доверия. Рано утром я отправлялся в барак, предназначенный для этой операции, и проверял, привезены ли овощи. Если их не было, я шел на склад и там получал мешок или два отвратительных овощей, почти отбросов. Хороших немцы не давали. Если на складе заведующего не было, я брал сам, выбирал наилучшие мешки, и мы начинали сейчас же чистку. Через полчаса в таких случаях появлялся разъяренный немец, заведующий складом, и грозно спрашивал, кто позволил мне взять хорошие овощи. Я нагло отвечал: «Ваш товарищ». Он ворчал и уходил. В операциях надзора самое неприятное было то, что многие из заключенных не понимали, что работа делается для самих себя и от ее выполнения зависит качество и количество нашего питания. На такие случаи мы были вооружены правом назначать взыскания в виде одного, двух, трех дней работы не в очередь, но нам чрезвычайно претило пользоваться этим правом.
В эти месяцы французы были лишены передач в наказание за несколько манифестаций. Эти манифестации имели место при освобождении ренегата Pillot, о котором я уже говорил, и по другим поводам такого же рода. Поэтому у нас уже было уговорено, что очистки овощей передаем французам. Каждый день около полудня наряд от них проходил на нашу сторону на склад; по пути два человека с мешками забегали в барак, и мы пересыпали им очистки. Эти очистки тщательно мыли и клали в суп. Неизменно в таких случаях немцы, которые употребляли их на кормление свиней, являлись скандалить и спрашивали, куда девали очистки. Мы неизменно отвечали, что два мешка с очистками были оставлены, как всегда, в бараке, и кто их взял, знать не можем. Мы могли поступать так безнаказанно, потому что быстро поняли, что ни настоящего порядка, ни настоящей дисциплины в лагере не было и на место хваленой немецкой организованности постоянно водворялся хаос. Нам удавалось этим пользоваться.[978]
В январе — феврале 1942 года в камере у нас было очень спокойное существование. Филоненко, Левушка, я, Голеевский, Гвоздецкий, Заферман, Штейн, Савчин, Смирнов, Гальперн, Фрейелиб — вот как будто и все. К нам часто заходил Бунаков-Фундаминский, уже давно обращенный в христианство (вполне искреннее) и теперь обращаемый или совращаемый в масонство Голеевским. Мы тихо разговаривали на всевозможные темы, иногда пререкались, и тут ясный дух, обаяние чистой души Ильи Исидоровича быстро возвращало нас к нормальному разговору.
Илья Исидорович и Голеевский иногда бывали недовольны друг другом. Это бывало всякий раз, когда Голеевский проявлял антисемитизм, менее агрессивный, чем у немцев, но, я бы сказал, более бездушный, или когда Илья Исидорович рассказывал свои революционные воспоминания. Рассказывал очень хорошо, но чувствовалось, что для него все это уже мертво и его не волнует. И все-таки Голеевский, реакционер по натуре, начинал внутренне кипеть и возмущаться, старался поймать взгляд Фундаминского, но тот невозмутимо продолжал свой рассказ. Я очень жалею, что не записал его рассказов на свежую память. Они имели несомненно очень крупный исторический интерес. Вот один из них в довольно неточном изложении.
Дело происходило в Париже в 1909–10 году, непосредственно после признания Азефа провокатором. В партии социалистов-революционеров это дело вызвало жесточайший кризис. Целый ряд организаций распался. Многие из активных членов партии покинули ее. Распалась и боевая организация. По- видимому, она распалась несколько раньше, но как будто существовал некоторый законсервированный аппарат, на всякий случай. После открытия измены Азефа отпал и этот аппарат.
Тогда Бунаков,[979] Старынкевич и другие видные члены партии (Старынкевич ли? я имею в виду инженера, женатого на одной из теток Эфрусси[980]) решили возобновить эту деятельность. С большими усилиями, тщательно проверяя каждую кандидатуру, образовали инициативную группу из десяти — двенадцати старых членов партии. Группа была, как и полагается, тщательно законспирирована. Прежде чем возобновить деятельность, было решено изучить обстановку в России и окружающих странах, прежде всего — в Германии. Для этой цели было решено установить постоянный центр в Берлине и послать трех человек для разведки и заведения новых связей в Россию.
Связь письменная опять, как и полагается, была организована в несколько звеньев с надежнейшими передаточными инстанциями. Был установлен условный язык с тем, чтобы сообщения носили совершенно невинный внешне характер. Сам Бунаков поехал в Берлин, чтобы там дожидаться первых сообщений от товарищей. И вот приходит первое сообщение от товарища из Петербурга. Все благополучно, все идет хорошо. Однако, по привычке к конспиративной работе, Бунаков тщательно изучает конверт и самое письмо.
Все благополучно, но неожиданно одна маленькая деталь останавливает его внимание. На уголке бумажки стоит небольшой карандашный крестик. Что это значит? По правилам члены организации были обязаны не ставить никаких лишних знаков. Бумажка не была листом почтовой бумаги. Это был скорее листок, взятый из тетради. Могло ли случиться так, что крестик уже находился на листке, когда товарищ его извлек из тетради? Конечно, могло, но в принципе это не должно было иметь место. Если же крестик был поставлен кем-то другим, это могло произойти только в полиции.
И Бунаков решил не давать никакого хода предложениям, содержавшимся в письме, а для выяснения послать в Петербург одну девицу, принадлежавшую к группе. Девица уехала и через несколько недель вернулась с сообщением, что крестик был на бумаге до отсылки письма, и подтверждением предложений, содержавшихся в письме. Существо дела сводилось к необходимости личного присутствия кого-то из ответственных руководителей группы. В качестве такового был отправлен один из давних членов боевой организации, бывший матрос с «Потемкина».[981] Вскоре от него получилось сообщение о необходимости приезда члена ЦК. Речь шла, очевидно, о самом Бунакове.
Однако, независимо от этой группы и этих лиц, приехал в Париж один старый член партии и сообщил о новых арестах и вероятности новой
