А ведь я мог его и не увидеть никогда!
День следующий был жарким с самого утра. Мы с Борькой шли и рассуждали о лишениях, которые переносим. С бугра, по которому мы поднимались, чтобы вырулить на асфальтированную дорогу, было видно Волгу. Эх, как она звала нас!
Мы брели не спеша, окольными путями, через парк Погибших воинов, через городской парк. Изучили афиши у кинотеатра «Дружба» и только потом свернули на Советскую улицу, где стоял двухэтажный, беленный голубой известкой роддом № 1. Бывший купеческий особняк конца девятнадцатого века внутри был мрачноват.
— Стены какие скучные! — поморщился Борька. — Хоть оживили бы как-то. В этих стенах ведь жизнь новая рождается.
— Чем же оживить-то? Тут плакат «Пятилетку выполним в три года» не повесишь.
— Ну, можно стенд сделать… Показательных новорожденных повесить.
— Кровожадненько! — съязвил я.
— Ну… разместить, — нашел в конце концов Горбыль подходящее слово.
— А предложи Октябрине. Ты ж фотограф от бога. И обязательно эту медсестричку чикни, Домну огнедышащую.
— Вот сейчас и попробую, — сказал Борька.
Из гардероба, уже в халатах и колпаках, мы поднялись в отделение.
Девчонки как раз совершали уход за новорожденными.
— Сандрик, ну ты посмотри, посмотри на него! — закричала мне Промокашка, нетерпеливыми взмахами руки подзывая меня.
Но я лишь на мгновение взглянул на Нелькиного младенца, крупного, килограммов на пять, с красной насупленной мордочкой и уморительно торчащим хохолком черных волос, смазанных маслом.
— А чуб-то! Любой казак позавидовал бы! — сказал я, чтобы поддержать Промокашкину радость, и прямиком направился к инкубатору.
Малец спал. Я стоял и разглядывал его. Вошла Лиля-леденец, встала рядом со мной.
— Все же он очень отличается от доношенного Промокашкиного бутуза, — заметил я.
— Ну представь: он еще три месяца должен был развиваться внутриутробно. Созревать потихоньку. Еще три месяца должны были развиваться органы. Но все же самое тяжелое позади.
— Неужели?
— Теперь уже второй этап реабилитации. Конечно, поначалу с Кваком будет сложнее, чем с обычным младенцем. Год-полтора ему нужен особый уход. Но может, даже без лекарств обойдется, просто — внимание, спокойный чистый дом, терпение. И очень много любви.
Лиля Леонидовна вздохнула и осторожно вытащила мальца из ящика.
— Подержи.
Я уложил его на левую ладонь, а правой поддерживал. Он почти уместился, только ножки свесились чуть пониже запястья. Самые маленькие на свете носки висели на нем, как на Филипке отцовские валенки. Один все же свалился на пол. Ворча, Лиля Леонидовна побежала за новыми, стерильными.
Он явно чувствовал, что его взяли на руки. Я прижал этого крохотного человечка к себе, и он так и припал к моей «материнской» груди. Телячьи нежности!
— Ты же мужик! — сказал я ему. — Мужик!
Он осторожно водил глазами, прислушивался к новой среде. И она ему нравилась! Личико приняло выражение спокойное и даже довольное.
Лиля-леденец вернулась, надела ему носки-валенки. Я уложил мальца в домик.
— По-моему, он готов выйти на волю. Такой был довольный.
— Через пару дней будем в кроватку переводить, — сообщила Лиля.
— Только уж очень тощий… — вздохнул я.
— Не переживай! Ему повезло, он выжил, а вес… были бы кости, мясо нарастет. Да, Квак?
— Лиля Леонидовна, а давайте больше не будем его называть Кваком.
— Так у нас имен здесь не полагается. Видишь, — кивнула она на деревянную дощечку, прикрепленную к инкубатору, с указанием фамилии и даты рождения младенца.
— Но родители же известны?
— Мать известна: Пушкарева Наталья Викторовна. Навестила разок-другой. А потом решилась. Сказала медикам, что вернулась на работу. И пропала. Даже отказную писать не стала. Пришлось у него в документах указать: подкидыш. — Лиля покачала головой. — А дети-то всё чувствуют! Лежит недоношенный, нелюбимый, брошенный!
