начать тонуть, ясно?
Генри собирался все ему объяснить, а потом почувствовал в груди и кончиках пальцев такой знакомый жар, что от облегчения его затрясло. Все это ему привиделось, огонь по-прежнему внутри. Генри был так счастлив, что с сильным опозданием понял: дела идут не так уж хорошо. Отец, кажется, потратил последние силы на то, чтобы его вытащить, но болото и мертвые руки по-прежнему тянули вниз, – этих отвратительных пальцев было столько, что можно было даже не мечтать о том, чтобы встать. Освальд вытащил из чавкающей грязи меч, который, видимо, бросил рядом, пока давил Генри на грудь, и рубанул по рукам, хватавшим его за одежду, но на их место тут же пробились из-под земли новые.
– Да сколько ж тут их! – пробормотал отец, и по его голосу Генри сразу услышал, как он напуган. – Я уже отрубил штук тридцать, а они все лезут и лезут.
Свободной от меча рукой отец прижимал его к себе, не давая провалиться слишком глубоко, но они все равно стремительно тонули, и Генри закрыл глаза, положив голову ему на грудь. Страх вытянул у него все силы, и он просто ждал, когда в горло снова попадет земля и все закончится. То, что они тут умрут, было совершенно ясно, – бессмертие никак не поможет отцу, если его засосет в трясину, разве что он хочет жить вечно, лежа на дне болота. Не надо было сюда приходить, Барс никогда не позволил бы никому получить такую же силу, как у него. Как отец вообще мог поверить, что сможет то, чего никто не смог? Но Генри не злился, он был так рад, что на этот раз умирает не один, что отец пришел на помощь, – а главное, огонь все еще заперт внутри, и если он умрет, огонь умрет вместе с ним. Он уже почти потерял сознание, когда отец вдруг издал звук, полный такого гнева и возмущения, что Генри кое-как заставил себя открыть глаза.
Около них на коленях стоял Хью, и сначала Генри подумал, что он пытается им помочь, но потом сообразил: Хью приполз из темноты вовсе не ради этого. Он с сосредоточенным видом стягивал с плеча Освальда сумку.
То, что посреди всего этого смертного ужаса Хью пытался спасти сокровища, которые не приняли короли древности, было так дико, что Генри истерически, хрипло рассмеялся. Звук был больше похож на карканье, но от него в голове как-то прояснилось. Даже меч в руке у Освальда не помешал Хью выиграть битву за сумку – он тянул ее к себе с такой силой, что отлетел и рухнул на землю, когда она наконец оказалась у него в руках.
Кажется, сумка была довольно тяжелой, потому что без нее они с отцом вдруг стали тонуть медленнее. Мысль о том, что отец так трясся над этими слитками и ожерельями, что не снял сумку, даже проваливаясь в болото, довела Генри до припадка. Он лежал и дико, до судорог, хохотал. «Звериная серьезность портит любое хорошее дело», – сказал Матеуш, и Генри ухватился за эту мысль – и за отца, который смотрел на него так, словно не знал, дать ему по лицу, чтобы заткнулся, или захохотать вместе с ним.
Генри резко перестал смеяться и, собрав последние силы, рывком сел. Они были в тесной, темной комнате без двери, но с окном, за которым виднелось серое небо, и самым отвратительным полом, какой можно себе представить: болотом, в котором мертвые руки копошились, как черви. Было очень тихо, только бренчала сумка на плече у Хью – тот как-то ухитрялся ползти в сторону угла, – но остальных Генри едва разглядел: они провалились уже так глубоко, что видны были только белые, как у мертвых, лица.
Рядом с ним, отвернувшись к стене, неподвижно лежал Эдвард, Генри видел только линию челюсти, покрытую грязью, и сломанная шкала страха немедленно заработала снова, раздувшись до нечеловеческих размеров. Генри внезапно обнаружил, что в стране кошмаров в его голове было и кое-что похуже, чем огненный двойник. Вот он, самый худший страх: Эдвард умирает, так и не узнав, кто Генри такой, так и не поверив ему. Этот страх придал ему таких сил, что Генри даже удалось откопать в земле руку Эдварда и попытаться его поднять, но куда там: Эдвард был высоченный и здоровый, как лось, Генри даже без участия грязи и мертвецов никогда бы его от земли не оторвал.
Генри беспомощно замычал и вдруг вспомнил, как сильно в детстве боялся шкафа в углу своей комнаты, боялся, что оттуда что-то выползет и схватит его. Эдвард, надо сказать, вовсе не помогал, а смеялся над ним и кричал: «О нет, оно и правда лезет из шкафа, только не оглядывайся!», чем доводил Генри до слез. Успокаивал его только дедушка, он говорил: «Если кто-то полезет из шкафа, позови всех своих любимых волшебных существ из сказок – ведь если злые твари существуют, существуют и добрые, верно?» Это действовало безотказно, Генри успокаивался и засыпал. И теперь это воспоминание озарило его, как свет.
– Если есть злые, есть и добрые, – выдохнул он.
«Наша земля снова такая, какой была в сказках, – сказала ему Роза в лесу около дворца. – Тем, кому нужна помощь, она всегда поможет».
«Волшебные существа получают новости не так, как вы, люди», – сказал Пал, король скриплеров.
«Все это игра, так давай же, делай свой ход», – сказал король Матеуш.
– Существа, – просипел Генри, но содранное, забитое грязью горло так сжалось, что повторить он смог только спустя отчаянный приступ кашля. – Существа, ну же!
Он зажмурился и сосредоточился изо всех сил, вспомнил чаепитие со скриплерами в Доме всех вещей, разноцветные венки Пала, его морщинистую кору. Подумал о ворчливом Пальтишке и его отпрыске, спугнувшем леопарда в пустыне. О кошках Тиса, которые вылечили их с Эдвардом, когда они дрались в коридоре дворца. О похожем на плюшевого медведя существе по имени грибень, который явился на зов Розы, чтобы отнести записку ее отцу. Генри представил себе их всех так ярко, как будто воображение могло разрушить темноту вокруг, как будто оно могло преодолеть сотни километров и дотянуться туда, куда не мог дотянуться его голос.
