скажем, день назад, что станет ревновать пришельца к кому-то.
... Дверь кабинета открылась, пел заскрипел под немалой тяжестью, Ненашев, не Поворачивая головы, уже знал, что визит наносит суходоловская заместительница Вера Ивановна Клинова, еще он знал, что дела к нему у Веры Ивановны нет и пригнало ее, сюда бабье любопытство.
- Мы сегодня здоровались, Вера Ивановна?
- Вы опять рассеянный!
- Я не рассеянный, я занятый.
Женщина сразу обиделась и издала, по обыкновению. один из самых затяжных своих вздохов: она сперва с минуту или больше забирала в себя воздух, забирала с такой силой и яростью, что Ненашеву показалось, будто весь кислород окрест уже израсходован, потом последовал чемпионский выдох и вокруг повеяло косметикой.
- Чем же вы это заняты, Сидор Иванович? - Клинова, сцепив руки на, выпуклом животе, остановилась возле стола. - Народу-то нет никого?
- Я думаю. Председателю положено иногда и думать. Женщина озадачилась и замолчала. Клинова осведомилась, сотрясая телом стол, к которому привалилась:
- Я вам мешаю?
Председатель ей не ответил. Тогда Вера Ивановна посмотрела в окно и сказала:
- Лямкин прется с собаками своими. К вам, наверно. Он вчера у Воробьихи корову вылечил.
- Как это - вылечил?
- А так. Легла корова в стайке и не поднимается, глаза у ее мучнистые сделались, дурные. Воробьиха - к ветеринару. Тот покрутился, послушал, остукал. Анализы, мол, надо брать, без анализов диагноз не поставить. Тут Лямкина несет со своими собаками. Что такое? Корова, грят, на исходе - горе у Воробьихи-то. 'А мы горю тому поможем'. Почесал корову промеж рогов, пошептал что-то и приказывает: напои ее, бабка, соленой водой: завтра быка запросит. Воробьиха, конечно, Лямкина облаяла: забулдыга и есть забулдыга, у меня, вишь, горе отчаянное, а ты зубы скалишь. Отматерила, мужика, у Воробьихи-то грязное слово в горле не завязнет. И все ж напоила корову соленой водой (Лямкин теплой велел, горчицы столовую ложку велел добавить), она утром-то и впрямь быка запросила.
- Понятно. А у вас что ко мне?
Клинова виновато улыбнулась и зарумянилась.
- Я вот что... - договорить однако она не успела - в кабинет боком, но решительно вошел Никита Лямкин. На нем был старенький пиджак, черная рубаха и кирзовые сапоги, за плечами торчал у него туго набитый рюкзак, купленный, видимо, в магазине недавно.
- Не было гостей, да вдруг нагрянули! - сказал председатель, впрочем без иронии, добродушно. Вера Ивановна Клинова сделала вдох-выдох, как на утренней гимнастике по телевидению, и вышла тяжелой поступью. Никита остановился в дверях, покашлял.
- Что там у тебя, Лямкин?
- Я времени много не отниму, Сидор Иванович.
- Ты бы хоть мешок снял, давит он тебя. Кирпичами нагрузился, что ли? Снимай мешок-то, снимай, брат.
Лямкин послушно стащил увесистый рюкзак с плеч, положил его на стул, снял кепку и пригладил на затылке волосы.
- Ты садись, садись. Лямкин сел.
- Теперь вот слушаю. Куда это подсобрало я так основательно?
- Попрощаться зашел. Вы, Сидор Иванович, увольняйте меня. Вот заявление, - Никита с робостью, чуть пригнувшись, сделал несколько шагов и положил перед Ненашевым сложенный вдвое лист бумаги. - Там все написано.
- Я и читать не стану! Только, понимаешь, направился человек, пить бросил, за что хвалю и радуюсь от души, так на тебе, опять пошло-поехало! Или зарплата не устраивает? Есть у нас возможность, если между нами, подбросить скотникам, да и вообще животноводам кое-что дополнительно, потому что по молоку мы нынче неплохо выглядим, да.
Никита слегка поморщился, он сидел у двери, готовый, кажется, тотчас же подняться и сделать ручкой: при чем, мол, здесь деньги, совсем ни при чем!
Ненашев с чувством неподдельной горечи осознал, что не уговорить ему Никиту, что дело, конечно же, не в деньгах, осознал еще, что жалко ему терять этого человека - без него, нескладного, скучнее будет жить:
- А как же Варвара?
- Я крадучись ухожу - слез ведь не оберешься.
- И сердце не болит у тебя, ведь такая она добрая баба!
- Болит сердце.
- И что же тебя гонит?
- Зов гонит.
- Туманно про зов-то. Несерьезно.
- Понимаю, - Никита виновато пожал плечами. - Однако так и есть. Хочу по городам и весям пройтись, на людей поглядеть. Поэму пишу.
- Это хорошо, когда поэмы пишут. Пешком, что ли, направляешься?
- Пешком.
- А псы твои здесь, значит, остаются?
- Почему же здесь? Со мной пойдут.
- Кхе. Так тебя же первый постовой заберет: тунеядствующий, скажет, элемент.
- Я и к этому готов.
- И куда же ты теперь направляешься?
- А куда глаза глядят. Вдоль железнодорожных путей потопаю. На восток. Потом - на запад.
- Та-ак. На какие же шиши жить станешь?
- Подрабатывать буду.
- Говорят, - коров лечить наловчился?
- Не наловчился, умею.
- Откуда же это в тебе?
Никита опять пожал плечами, его надо было понимать так: я многое теперь умею и этому своему умению перестал удивляться.
Сидор Иванович Ненашев уверился про себя еще раз, что уговоры и увещания не своротят Лямкина с избранного им пути, и вздохнул так же затяжно и шумно, как давеча вздыхала в этом кабинете Вера Ивановна.
- Попутного тебе ветра, значит...
- Спасибо, - тихо ответил Никита Лямкин и, крякнув, взвалил на спину рюкзак. - Не поминайте лихом.
- Чуть чего - пиши. Или, значит, телеграфируй - поможем: не чужой, поди. А вернешься? - Вернусь. Обязательно.
- Это хорошо. Будем ждать.
Председатель не видел, как вышел Никита-странник, не слышал, как закрылась за ним дверь: председатель опять смотрел в окно и думал о том, что пришелец Федя, пожалуй, напрасно вмешивается в течение нашего бытия. Федя-то, может, от чистого, понимаешь сердца (а есть ли у него сердце?) действует и в корень смотрит, да правильно ли это? Возьмем того же Лямкина. Ведь в нем, если разобраться, Федор разбудил нежнейшую душу и дал толчок естественному ходу вещей. В 'Лямкине-то душа жива дремала, придавленная алкоголем, теперь же поднялась во весь рост. Спился бы Никитка без пришельца, не смог бы совладать с собой, а тут, глядишь, пострадает да и создаст заметное произведение - ведь, кажется, не без таланту парень. Это - с одной стороны. А с другой - не положено у вас странствовать. Этого пришелец Федя не учел. Да'
Глава двенадцатая
1
Кирпичный магазин колхоз поставил год назад. Строили его шабашники под неусыпным надзором Сидора Ивановича Ненашева. Дом получился аккуратный, глазастый, стоял он в центре села на взгорке и особенно по первости привлекал народ. Ходили сюда, конечно, за покупками, ну и просто на людей поглядеть и себя. показать. Торговали в новом помещении как промтоварами, так и хлебом, конфетами и всем, что привозилось. Иной раз даже бочковое пиво подбрасывалось, если заведующая Клавдия Петровна Царева использовала свои связи в райцентре. Клавдия Царева в возрасте чуть за сорок (по слухам, выгнала двух мужей) сохранила еще стать, она красила губы и подводила брови, черные ее очи глядели моментами дерзко и весьма игриво. Мужчины зрелого возраста, если к тому же бывали слегка в подпитии, обязательно спрашивали у Клавдии при встрече: а сколько, мол, сейчас времени, я свои золотые в горнице на рояле оставил? Да не на ту нарывались: она умела отвечать так, что у некоторых наглецов враз пламенели уши. Но не всякому встречному и поперечному грубо отвечала завмаг Клавдия Царева - были и счастливчики. По последним данным, вроде бы геолог Витя Ковшов имел привилегии, его, по крайней мере, частенько видели в доме вдовушки на краю села или поздно вечером, или рано утром, когда еще пастухи коров собирали в стадо, когда еще и зорька не высветливалась. Сами понимаете, не чай ходил пить Витька-то Ковшов, не спрашивать ходил, что передавали по радио в последних известиях.
Как завмаг Клавдия Царева на селе, пожалуй что, и не ценилась: была она грубовата и не шибко разворотлива, но многое ей прощалось за дивный,
