дрожать в темном парке. И через коня пускай теперь другие сигают.
И вот он — праздник! Снега нет, солнце. На плацу оркестр гремит, полк строится. Командиры в орденах, мы — в новых кителях, в фуражках. Конечно, удобнее было бы в гимнастерках и легких пилотках, но китель тоже ничего, и фуражка, малость придавливая лысую голову, придает уверенность.
Командир полка поздравляет молодых сержантов, желает им новых успехов в боевой, политической и физической подготовке на благо нашей Родины. Требует высоко держать звание советского воина, быть бдительным, готовым в любую минут дать отпор врагу. Потом с веселой песней топаем в столовую. После праздничного обеда нас собирают в школьном зале, где уже подполковник Лопач поздравляет, желает и требует, почему-то то и дело взглядывая на меня. Закончив речь, спрашивает, есть ли вопросы.
Были вопросы: когда можно ходить в увольнение? Подполковник сказал, что ходить можно, но осторожно, только отличникам боевой и политической подготовки, только днем и только группой.
Группой, конечно, веселей. Группой, то бишь строем, мы ходили в Черновцах на спектакль украинского театра «Кремлевские куранты». Там Ленин говорил по-украински. А на домах мы читали вывески: «Дитячий одяг», «Пэрукарня». Дитячий — понятно, а «Пэрукарня» оказалась парикмахерской. Интересно всё, ново, город красивый, европейский, старинный. Походить бы по нему одному, посмотреть, посидеть в скверике, на девчат полюбоваться. А тут — группой. Как наши сержанты, что ночами по поселку патрулируют, с автоматами.
Ответил на животрепещущий вопрос товарищ Лопач и сказал:
— Все свободны. Младшему сержанту Леонову остаться.
Остался. Вместе со мной — Пирогов, старшина, хмурые какие-то, на себя на похожие сидят. Я стою. Подполковник похаживает, руки за спину заложил. Остановился передо мной:
— Спасибо, дорогой, подарочек нам сделал к празднику. Сейчас лычки снять иль потом? Не понимаешь? Сейчас расскажу.
И рассказал историю в красках. Как Ваня Жуков с товарищами в самоволку ходил. Там напился, подрался. Патруль его на машине привез, на губу посадил. Он каялся, плакал: не сам напился, его товарищ споил, вино купил, с гонорара, денег дал.
— А кто у нас такой богатый? Кто всем деньги дает? Водку покупает? — спрашивал, как гвозди вколачивал, Лопач.
— Разрешите, товарищ подполковник? — встал наш старшина. — Не мог такое совершить младший сержант. Не такой он человек.
— Не такой, не такой. Только деньги давал. Давал? — спросил меня подполковник.
— Давал. Маме его на лекарство. А насчет вина — враки.
— Что скажете, Павел Степанович, про вашего выпускника? — обратился Лопач к Пирогову.
— Я ему верю, товарищ подполковник! Не мог он так поступить.
— Но деньги-то давал, дурачок! Он же умный человек, писатель, а поступает как ребенок. Ничему его жизнь не научила! Разве так можно? Что скажете вы, старшина?
— Писатели, они все такие, — не заговорил — задумчиво промолвил старшина. — К нам на передовую, помню, прибыл такой. Лезет под пули, голову не прячет, всё со своим блокнотиком. Ну, снайпер его и снял. Хороший был парнишка.
Они задумались, велели мне выйти, потом приказали войти и вынесли вердикт: посидеть мне на губе, обо всем поразмыслить, сделать выводы, чтобы не допускать подобного в дальнейшем.
Ванюшу Жукова разжаловали в ефрейторы. Через год он выбился в сержанты, меня больше не замечал.
Из весны — в зиму
Отдыхаю на губе. Еду приносят. Целый день на свежем воздухе да под конвоем. Да на виду у всех. Дорожки мету, уголь таскаю в караулку. Вечером не уснуть. Не потому, что нары жесткие и шинель колючая, а просто думы одолевают. Ребята теперь спят без задних ног. Тихо в казарме, только изредка забормочет кто-то невнятно, кто-то застонет. Горит неяркая лампочка над дверью. Застыли возле кроватей сапоги, обмотанные портянками. Свернувшись кольцами, отдыхают на табуретках ремни из искусственной кожи, твердые, как обручи. Как положено, ворот к вороту, петлица к петлице, заправлены на вешалке шинели. Опечатана ружейная пирамида. Привалился к тумбочке дневальный у входа, глядит на черные окна. Перед рассветом побегут мимо него в уличный туалет полуспящие пацаны, выпившие вечером за ужином по две кружки чая, — в теплых рубахах и кальсонах, сапоги на босу ногу.
Да что я все про казарму, да про казарму — о доме думать надо, о родных. Как там они? Пишут бодрые строки, все, дескать, хорошо, все живы- здоровы, ждем тебя. Ждать-то им еще два года с лихом.
Кашляет часовой возле караулки. Салажата почему-то всегда кашляют сначала, на них старички сердито шикают в кино. Закрываю на минутку глаза, и тут же будит меня выводной:
— Хватит спать, пора службу исполнять.
