Степь тюльпанная, степь полынная
Солнце сожгло снег как-то очень быстро. Степь ожила, зазеленела, запахла горьковатыми травами, теплой землей, а потом до горизонта покрылась желтыми невысокими тюльпанами. Наши мамы и девчонки рвали их под неодобрительными взглядами казахов, ставили в банки и кастрюли. Цветы в неволе быстро никли и блекли. Приходилось выбрасывать — зачем же тогда рвать?
Мы с друзьями целыми днями пропадали в степных просторах. Заблудиться было трудно: в поселок вела одна дорога, бархатная и теплая от пыли, и мы, босиком убегая по ней в даль неведомую, изредка оглядывались на поселок. Если крыши начинали тонуть в зеленоватом мареве, значит, пора возвращаться. Еще можно было ориентироваться по столбам, что шагали себе вдоль дороги, уменьшаясь и пропадая в мареве.
В степи била жизнь. Табуны лошадей и отары овец оберегали молодые и очень суровые всадники, которым помогали собаки. Под ногами бегали зеленые и серые ящерицы, сновали толстенькие полевки, стояли желтыми столбиками суслики над своими норами. Птицы носились над головами, а у самого солнца, расправив крылья, нарезал неспешные круги орел. Только тарантулы прятались в норках, закрывая вход паутиной. Иной раз в молодых ковылях проскальзывала змея, и мне вспоминался вещий Олег, который так бездумно наступил на череп своего коня, за что и поплатился.
Я и теперь не пойму, что нас спасало тогда, но никто из нас не был ужален или укушен. А ведь мы руками ловили кусачих зеленых ящериц, садились на корточки рядом с шипящей гадюкой, разглядывая ее серые узоры и быстрый язычок. Кто-то из взрослых сказал, что змеи боятся быстрых движений, и, нагруженные такими знаниями, мы подходили к ним плавно, с улыбкой на дрожащих губах. (Один я бы ни за какие конфетки не подошел, но в компании ребят разве можно прослыть трусом!)
На свежем воздухе все время хотелось есть, и мы пробовали всякие травы — горькие, кислые, сладковатые. Бог миловал — никто не отравился. В скверике возле клуба росли клены, на стволах которых выступала клейкая смола. Попробовали и обрадовались — сладкая. Так и облизали все стволы. Что за клены, что за смола? Что-то подобное выступает на наших сливах и вишнях.
Часто бегали мы на речку, которая уже вошла в свои берега, оставив после половодья много мелких луж. В лужах плескались глупые щурята, заплывшие сюда еще по большой воде, мы их ловили десятками и в рубахах таскали домой на жарево. Казахи, по нашим наблюдениям, к рыбе были равнодушны. У них своя еда: бараны да овцы, у которых возле хвоста висел солидный мешок жира — курдюк. На курдючном пахучем жире мама как-то пожарила картошку — никто не ел. Мяса хватало и местным жителям, и местным волкам. По всем оврагам валялись обглоданные волками овечьи кости.
Казахи спокойно резали баранов на глазах у своих детей; те, привыкшие, смотрели равнодушно, пожевывая гудронную серу. А мы с Васькой, пробегая мимо, отворачивались: тошнило от крови — и скорей спешили к ребятам под чистое небо, в густую траву на берегу узенькой речки. Самые смелые лезли в холодную быструю воду. Васька, пересиливая дрожь в синих губах, заверял, что «водичка теплая, и под ногами песочек», а сам совал ладони под мышки. Потихоньку и я полез в «теплую» водичку — сперва по колено, потом по пузо. Течение несло, ключи били по ногам, но устоял. С каждым днем вода делалась все теплее и теплее, мы заходили все глубже и глубже, так и добарахтывались «по-собачьи» до манящего другого берега.
Однажды отцы, мой и Васькин, взяли нас с собой на охоту. Шею мы закрыли белыми платками, чтоб не заели комары, воротники пальтишек подняли и шагали полусонные на восход, чтобы попасть «на утреннюю зорьку». Дошли до туманного озера, уселись в кустах: мужчины впереди, мы за ними, чтобы не мешаться. Пахло свежей водой, свежей травой. «Только тихо!» — предупредили нас. Какое там «тихо», когда лягушек слышно за версту! Звенели комары, трещали стрекозы, крякали утки — сперва осторожно, как бы пробуя голоса, а потом вдруг заголосили со всех сторон, из всех кустов! И как начали выплывать из тумана, шлепаться откуда-то сверху, чуть ли не нам на голову. Мы и про комаров забыли, а наши охотники — про ружья. Утки были разные — сероватые, коричневатые, почти черные. Оперенье селезней переливалось на солнце всеми красками радуги, клювы у них были розовые, красноватые, желтые, щеки — изумрудные. Они кружили над своими подружками, плавали вокруг, а то и с хлопаньем налетали сверху. Шум стоял великий и какой-то радостный.
— Проснулись, что ли, — тихо сказал дядя Степан, поднимая ружье.
И вдруг слезный дрожащий голос Васьки:
— Не надо, пап!
Дядя Степан недоуменно пожал плечами и прицелился. Вместе с выстрелом раздался Васькин крик. Сразу грянул второй выстрел, потом мой папа жахнул из двух стволов. Дробь ударила по птицам, по воде, красивый селезень забил разбитым крылом.
— Мой! — закричал в восторге дядя Степан. — Бей, Николай Иваныч!
Еще две утки упали, едва взлетев, а одна, крякая, поковыляла в кусты. Папа выстрелил вслед, полетели перья.
Мужики веревкой с грузом доставали добычу из воды, возбужденно-радостно приговаривая:
— Глянь, лысуха! Шилохвост! Кряковая! Фу, чирок попался. Вась! Гляди, какая богатая добыча! Всем соседям хватит мяса!
Но Васька, ссутулив плечи, смотрел на замолчавшее озеро; по воде плавали пух и перья, видна была кровь. На убитых уток он и не взглянул. Да и что на них, измочаленных дробью, глядеть!
