и грустным взглядом, сказал, что я здорово вытянулся, и очень осторожно поцеловал меня в щеку, почти не коснувшись губами.
— Вы в отпуске? — спросил я дядю Гришу, вспомнив, каким он был боевым в шинели и с винтовкой.
— Нет, я, брат, вчистую, — усмехнулся дядя. — А вон и дед бежит, поехали.
Когда мы шли к поезду, темное небо над Москвой озарилось разноцветными огнями-букетами, где-то глухо бухали пушки. Я едва не упал, схватился за дядю Гришу, который тащил тяжелую корзину:
— Это победа, да?
Он остановился, еле дыша и вытирая пот со лба:
— Пока еще нет, это салют в честь возвращения домой Анны Андреевны и Владислава Николаевича. А салют победы мы с тобой еще увидим. Обязательно.
Поезд подали поздно, народу на платформе набралось тьма тьмущая, и мы еле пробились в вагон, где было тесно и душно. Я сидел на корзине, прижатый к стенке какой-то бабой с мешком. Напротив, на скамейке, примостились дядя Гриша, дед и мама. Сквозь дрему я едва слышал их разговор, в котором часто звучали слова: «туберкулез», «открытая форма», «на фронте». Мама спросила про Володю, дед ответил: никаких вестей. Я заснул, а колеса то стучали, то замолкали, и казалось, что ехали мы дольше, чем до Кустаная, и так же надолго останавливались.
— Паровоз опять меняють, — оповестила на весь вагон бабка-соседка, и это ее «меняють» сразу напомнило мне бабу Дуню с ее деревенским говорком, который и в городе никак не выветривался. Может, теперь выветрился?
Забрезжило утро, мы наконец приехали и выгрузились на низенькой, словно ушедшей в землю станции Коломна. Дед заворчал:
— До Голутвина не могли дотянуть, черти паршивые.
Да, помню! Голутвин — так наша конечная станция называется! И наша улица — Партизан, по-простому Партизанка, рядом с этой станцией. Мама часто вспоминала эти места, рассказывала о них. Я смотрел во все глаза, вспоминая довоенные картины. Лошадей с телегами точно не помню, это, наверное, теперь вместо такси. Возница попробовал торговаться, но с дедом Андреем этот номер не пройдет, поехали за ту цену, которую он назвал. Уселись, выехали на разбитое шоссе.
Ну, здравствуй, Коломна! Освежай в памяти, Владислав Николаевич, ведь, говорят, первые впечатления держатся в памяти всю жизнь. Центральная и единственная главная улица — Октябрьская. От нее отходят улочки, переулочки, названия на табличках самые что ни на есть железнодорожные: «Тендерная», «Колесная», где-то вроде была и «Паровозная», точно не помню… Простые двухэтажные домики, низ каменный, верх — деревянный. Какие-то почерневшие бараки. Сворачиваем. Переезд.
Выезжаем на нашу Партизанку. Вспомнил! Здесь мы с Мишей в «чижика» играли, окно соседям разбили. Домики одноэтажные, только в конце улицы — наш двухэтажный, а за ним — кирпичный, аж в четыре этажа, а потом — овраг, тоннель под железной дорогой, кучи мусора и замерзшие, как бы помягче выразиться, в общем, отходы жизнедеятельности человека. Дед сказал: канализация и вода будут весной, когда земля отогреется. Пока так обходимся. Дедушка, дедушка! Знаю я, что такое туалетное ведро и солдатский котелок!
Вот и наш дом. Забора нет — видно, сожгли в печке. Входи, любой жулик! Двор, заснеженные булыжники, помойка у сараев. Деревянная лестница, знакомый запах старого дома, второй, он же последний, этаж, дверь, обитая клеенкой, кнопка звонка.
— Жми! — кивает мне дед, и я нажимаю.
Едва внутри зазвенело, как дверь распахнулась, и меня схватили, обцеловали, обмочили слезами. Баба Дуня.
Она, конечно, постарела с тех, довоенных пор, только глаза остались такими же светленькими, только мокрыми. Тихонько высвобождаюсь, осматриваюсь. Бабушка смотрит на меня, как на чудотворную икону, хотя я никогда не видел икон в нашем неверующем доме. Та же кухня с громадной русской печкой, на которой валялись мы с Мишей. У печки под лестницей — коньки, острые и длинные, как ножи. Их мы и называли «ножи».
— Это Мишины и Володины, — говорит баба Дуня, пытаясь снова обнять меня, а дед сердитым голосом кричит ей:
— Мать, хватит тебе!
В дверь видна соседняя комната. Те же звонкие ходики с нарисованным Мавзолеем, черная, из плотной бумаги, тарелка радио. В кухне у окна длинная лавка, сажусь на нее и вижу липу со скворечником.
— Живут в нем? — спрашиваю.
— Живут, — отвечает дядя Гриша. — Летом скворцы, зимой воробьи. — Он сидит на маленьком стульчике спиной к горячей печке, хотя дома и так жарко. — Витька, чего брата не встречаешь?
Из комнаты выбегает, прихрамывая, невысокий шустрый курносый мальчишка и, пока меня раздевают, как маленького, с любопытством смотрит: брат же. Потом хватает меня за руку и тащит в большую комнату. Рывком выдвигает из-под дедовой кровати, покрытой тем же памятным лоскутным одеялом, корзинку с игрушками, вываливает на половичок какие-то сломанные грузовички, самолетики, патронные гильзы, половину немецкого автомата без затвора, попугая, кегли, дырявый мячик и еще много чего ненужного, кроме, конечно, автомата. Тут же братец взахлеб сообщает, что «такого оружия у всех полно, а в сарае у деда даже пулемет был, правда, дед его выкинул». Дед проворчал, что это не игрушки, что у вагонов с оружейным ломом надо ставить охрану. Витька сказал на это, что парни тащат не из вагонов, а из «чермета», куда битое оружие везут со всех фронтов на переплавку. Там и танки есть, и
