при оказании ему услуг после неких действий не была столь безупречна, как этого требовалось. Либо она противилась вообще, либо действовала неумело, а может быть, все объяснялось выдумкой Дюрсе, но ее занесли в книгу наказаний к вящей радости общества.
После не отмеченных ничем необычным визитов к мальчикам перешли к тайным усладам в часовне, усладам тем более пикантным, тем более редкостным, что в них было отказано даже тем, кто был призван доставлять эти наслаждения. В то утро в часовне можно было увидеть лишь Констанцию, двух прочищал из младших и Мишетту. А за обедом Зефир, который с каждым днем все более радовал общество и тем, что все более хорошел, и тем, что все более охотно предавался распутству, этот самый Зефир принялся оскорблять Констанцию, постоянно являвшуюся к обеду, несмотря на свое временное освобождение от службы. Зефир назвал ее делательницей детей и несколько раз хлопнул по животу, чтобы отучить ее, как он выразился, нестись от своего любовника. А затем он целовал герцога, ластился к нему, подергал его какое-то время за член и так распалил, что тот поклялся, что после обеда дело не обойдется без пролития спермы на Зефира. А маленький проказник поддразнивал Бланжи, говоря, что вызов принят. Так как Зефиру предстояло подавать кофе, перед десертом он вышел и вернулся нагишом, чтобы в таком виде прислуживать герцогу. А тот, выходя из-за стола, весьма оживившись, начал с нескольких шалостей: пососал Зефиру губы и член, посадил перед собою так, что зад мальчишки пришелся как раз на уровне герцогова рта и с четверть часа вылизывал ему заднюю дыру. И наконец член герцога восстал, горделиво взметнув голову, и герцог ясно увидел, что по чести пришла пора излияний. Однако все было под запретом, за исключением того, что совершалось накануне. Тогда герцог решил последовать примеру сотоварищей. Он укладывает Зефира на канапе, нацеливает свое орудие в его ляжки, но происходит то же, что было и с Кюрвалем: ствол дюймов на шесть торчал с другой стороны. «Сделай по-моему, – присоветовал Кюрваль, – подрочи мальчишку у себя на члене, пусть он оросит твою головку своей спермой». Но герцог нашел, что еще занятнее нанизать сразу двоих. Он попросил своего братца приспособить туда же и Огюстину. Ее прижали ягодицами к ляжкам Зефира, и герцог отделывал, так сказать, в целях придания большей остроты, и девочку, и мальчика зараз. Он тер член Зефира о прекрасные белые округлости Огюстины, и поток свежей юношеской спермы не замедлил хлынуть на девичьи ягодицы.
Кюрваль, видя зад герцога раскрытым, с готовым принять в себя член анусом, а такое всегда случается с мужеложцами при восстании плоти, не преминул воспользоваться представившимся случаем и вернуть герцогу то, что получил от него третьего дня, и милейший герцог, еще не успев вкусить всю сладость этих проникающих ударов, залил своим соком с тыла тот храм, чьи колонны одновременно с ним оросил Зефир. Кюрваль же не стал разряжаться; он извлек из зада герцога своего бравого молодца и вознамерился запустить его в епископа, который, поместив свое орудие меж ляжек Житона, готовился последовать примеру герцога. Епископ принимает вызов, схватка начинается; святой отец пронзен сзади, а спереди он вот-вот прольет в ляжки своего мальчугана сперму, исторгнутую столь чувствительным натиском. Благосклонный зритель всего происходящего, Дюрсе не захотел, однако, даром терять время и, имея под рукой лишь Эбе и одну из дуэний, учинил с ними такое, что мы принуждены до поры умолчать о его забавах. Наконец наступает успокоение, все засыпают, и в шесть часов наших героев будят для новых наслаждений, приготовленных для них мадам Дюкло. В этот вечер квартеты переменили пол: девицы были одеты матросами, а мальчиков перерядили в гризеток. Восхитительное было зрелище: ничто лучше не разжигает похоть, как подобное маленькое сладострастное преображение, столько охотников найти в мальчиках то, чем они напоминают девочек, а девочка делается куда привлекательней, когда, чтобы понравиться, приобретает черты того пола, с которым и хотели бы иметь дело сластолюбцы. В этот день с каждым была на канапе жена; все нахваливали друг друга за столь скрупулезное соблюдение порядка, а затем приготовились слушать. Дюкло приступила к продолжению своих зажигательных историй:
– У мадам Герэн находилась блондинка лет тридцати, малость склонная к полноте, но еще очень свежая, с кожей на редкость белой. Звали ее Авророй, у нее был прелестный рот, красивые зубы и искусный в сладострастных играх язык. Но кто бы мог подумать, что у этого ротика был один ужасный изъян. То ли из-за дурного воспитания, то ли из-за дурного пищеварения эти очаровательные уста изрыгали то и дело ужасные звуки, особенно после обильной еды; случалось, что отрыжка у Авроры длилась часами и кишечные ветры бушевали столь сильно, что им впору было бы вращать мельничные крылья. Но правду говорят, что у каждого таланта найдутся поклонники, и у нашей девицы нашелся поклонник, причем довольно страстный. Это был премудрый и пресерьезный доктор Сорбонны, который, устав от тщетных попыток доказать школярам бытие Божие, наведывался в бордель, чтобы удостовериться в существовании божьих созданий. Предупрежденная о его визите Аврора нажиралась в этот день до отвала. Любопытствуя узнать, что же будет происходить в нашей исповедальне, я устремилась к заветной дыре и наблюдала, как после нескольких предварительных ласк, ограниченных лишь губами, благочестивый наш проповедник бережно усадил свою подругу против себя на стул и, сунув ей в руки свои, выглядевшие довольно плачевно, мощи, сказал: «Давай, милочка, ты знаешь, как привести меня в лучшее состояние. Принимайся же за дело, умоляю тебя, мне уже не терпится».
Аврора, взяв одной рукой ветхие снасти ученого доктора, другой прижала его голову к своему рту, и вот он получает одну за другой не меньше шестидесяти отрыжек в свои уста. Невозможно изобразить восторг почтенного богослова. Вознесенный на седьмое небо, он вдыхал, втягивал, глотал все, что в него выбрасывали; можно было подумать, что он не переживет, если хоть малейшее дуновение зловонного ветра минует его рот. А между тем руки его блуждали по груди и под нижней юбкой моей товарки. Но эти прикосновения были случайны, главным же предметом оставался рот, беспрерывно одарявший его отрыжкой. Но вот член, взбодренный этой сладострастной церемонией, извергается в ладони моей подружки, и гость удаляется, не переставая благодарить за наслаждение, подобного которому он никогда не испытывал в жизни.
А спустя некоторое время еще один необычный человек потребовал от меня такое, что умолчать об этом никак нельзя. В тот день мадам Герэн
