И та же девица немного спустя подарила нам зрелище еще одной мерзкой причуды. Толстый монах, щедро ей заплативший, уселся верхом ей на живот; ноги нашей подруги были широко растянуты и придавлены тяжелыми вещами, чтобы она не могла изменить их положения. Было подано несколько различных кушаний все в сыром виде и без всякой посуды, просто положены ей на низ живота. И этот малый хватает куски пищи, сует их в раскрытую дыру своей Дульцинеи, поворачивает их там так и эдак, чтобы они пропитались соками и солями влагалища, и потом с жадностью пожирает их.
– Вот такой обед кажется мне в новинку, – воскликнул епископ.
– И он вам совсем не по вкусу, не правда ли, монсеньор? – осведомилась Дюкло.
– Конечно, нет, клянусь господними потрохами, – отвечал служитель Церкви, – я не настолько люблю эту дыру.
– Ну что ж, – ответила наша рассказчица, – тогда послушайте историю, которую я оставила на конец сегодняшнего повествования. Сдается мне, что она вас порадует больше.
– Итак, прошло восемь лет, что я пробыла у мадам Герэн, мне уже исполнилось семнадцать, и все это время каждое утро появлялся у нас некий генеральный откупщик, которому оказывали всегда всяческое внимание. Был он невысокий толстячок лет к тому времени около шестидесяти, во многом напоминающий господина Дюрсе, такой же свежий и бодрый на вид. Каждый день ему требовалась новенькая, нашими же он пользовался лишь на худой конец, когда девица со стороны почему-либо манкировала рандеву. Господин Дюпон, так звали финансиста, был к тому же чрезвычайно привередлив: никаких проституток, кроме тех исключительных случаев, о которых я только что рассказала, ему подавай работниц, продавщиц, особенно он любил тех, что торговали в модных лавках. Возраст и масть тоже были строго определены: блондинки от пятнадцати до восемнадцати лет, ни младше, ни старше. Сверх того, у них должна быть попка буквально литая и такой чрезвычайной опрятности, что даже малейший прыщик на ней становился поводом для отставки. Девственницы же оплачивались вдвойне. В тот день, о котором я рассказываю, он рассчитывал на юную шестнадцатилетнюю кружевницу с задом, точно у модели скульптора. Да только он не ведал, какой на самом деле ему поднесут подарочек: девица прислала сказать, что ей никак не удастся отвязаться от родителей, и мадам Герэн, рассудив, что господин Дюпон ни разу меня толком не видел, приказала мне немедленно переодеться рядовой мещаночкой, нанять в конце улицы фиакр, высадиться у дверей дома через четверть часа после прихода Дюпона и исполнить со всем старанием роль модистки. Но, помимо всего, мне надо было еще набить желудок полуфунтом аниса и следом опорожнить большой стакан особого бальзама, а для чего – вы узнаете сейчас из моего рассказа. Все устроилось как нельзя лучше: у нас было в распоряжении несколько часов для необходимых приготовлений. С самым простодушным видом я появляюсь в доме, меня представляют финансисту, он внимательно разглядывает меня, а я внимательно слежу, чтобы все во мне соответствовало моей роли и сочиненной для него истории. «Она целенькая?» – спрашивает Дюпон. «Здесь – нет, – отвечает Герэн, похлопав меня по низу живота, – а за другую сторону я ручаюсь». Пусть она бессовестно лгала, что за безделица – наш гость поверил, а это-то нам и было нужно. «Заголите-ка ее», – сказал Дюпон, и мадам Герэн задрала сзади мои юбки, прижав мою голову к себе, открывая перед взором распутника капище чтимого им культа. Он разглядывает его, щупает ягодицы, обеими руками раздвигает их и, довольный этим экзаменом, заявляет, что зад великолепен и вполне ему подходит. Затем задает мне несколько вопросов о том, сколько мне лет, чем я занимаюсь, и, вполне удовлетворенный и моей мнимой невинностью, и моим простодушным видом, говорит, что пора подняться в его апартаменты. А надо сказать, что туда никто не мог зайти, кроме него самого, и никто не мог подсмотреть, что там происходит. Мы поднимаемся, он тотчас же запирает дверь на ключ и, еще немного осмотрев меня, спрашивает самым бесстыжим и грубым тоном, которого он держался во все время нашей сцены, неужели и впрямь меня никогда не швабрили в зад. Помня о своей неопытности, я самым невинным тоном прошу его объяснить, что означает это никогда не слышанное мною выражение, прошу даже повторить его. Он жестом показал мне столь ясно, что оно означает, что я уже не могла прикинуться непонимающей, и, смущенная и испуганная, заявила, что никак не могла допустить подобного со мною обращения. Тут он мне приказал снять с себя только юбки, и когда я послушалась, оставив сорочку прикрывать меня спереди, он заткнул ее за корсет, и в это время косынка свалилась с моей груди. Но вид моих передних полушарий просто взбесил его: «Черт бы побрал титьки, – закричал он. – Кто тебе о титьках говорил? До чего ж отвратительные эти твари! Вбили себе в голову, чуть что, выставлять напоказ титьки!» Я поспешно прикрыла грудь и подошла к нему как бы попросить прощения, но так как ниже пояса я оказалась вся раскрытой, он взбеленился еще пуще: «А ну стой так, как тебя поставили! – завопил он, схватил меня за бока и развернул к себе задом. – Так и стой, будь ты проклята! На кой черт мне твой передок и твоя грудь! Только задница мне требуется, только задница!»
И тут же поднимается, подводит меня к кровати и укладывает на нее ничком; сам же опускается на низенький табуретик между моих ног так, что голова его приходится как раз на уровне моего зада. Снова внимательно изучает мой зад, затем, очевидно, для большего удобства, подкладывает мне под живот подушку, так что предмет сей оказывается выше и еще ближе к нему. И опять спокойное разглядывание, с той флегмой и апатией, которая всегда отличает изысканного развратника. Наконец, время приходит, и он раздвигает мои ягодицы, припадает раскрытым ртом к вожделенной дыре, просто затыкает ее своим ртом и в ту же минуту, следуя полученным мною инструкциям и вследствие своей крайней нужды я выпаливаю в него заряд такой силы и такого зловония, какой ему вряд ли доводилось получать в своей жизни. Он отпрянул, притворившись разъяренным.
– Ах наглая! – закричал он. – Ты осмелилась пердеть мне в рот! – и тут же снова прикладывается ко мне.
– А как же, сударь, – отвечаю я. – Я всегда так поступаю с теми, кто пробует целовать меня в попку.
– Ну что ж, умница моя, – говорит он, – коли не можешь удержаться, перди в свое удовольствие сколько захочешь и сколько сможешь.
