заставила меня наесться так же, как несколькими днями ранее была накормлена Аврора. Позаботившись о том, чтобы мне подали самые мои любимые блюда, она посвятила меня по выходе из-за стола во все, что надо было исполнить со старым распутником, которому она меня предназначила, и заставила проглотить разведенные в горячей воде три рвотных пилюли. И вот безобразник является: это оказался завсегдатай, которого я не раз видела в нашем борделе, особенно не интересуясь, ради чего именно он сюда приходит. Он целует меня, всовывает мне в рот язык, столь грязный и отвратительный, что меня чуть было не вырвало от этого зловония. Почувствовав возмущение моего желудка, распутник пришел в экстаз: «Смелей, – закричал он, – не бойся, малютка, я ни капельки не упущу».
Предупрежденная о том, что надобно делать, я усаживаю его, прислонив головой к спинке дивана. Ноги его раздвинуты, рот широко раскрыт; я расстегиваю ему штаны, беру в руки маленький дряблый, не выказывающий никаких признаков эрекции инструмент, встряхиваю, и вот так, не переставая встряхивать и подергивать его член, подставляя свой зад его грязным рукам, я под действием рвотного внезапно вываливаю ему в рот непереваренный моим желудком обед. Наш достойный муж на седьмом небе, он глотает пьянящие его нечистоты, сам ищет их на моих губах, стараясь не упустить ни одной капли извергаемого, а когда ему кажется, что процесс вот-вот прекратится, он стремится возобновить его, щекоча языком мою гортань, а его член, к которому я, как только начался мой приступ, едва притрагиваюсь, этот член, который, без всякого сомнения, возбуждается лишь от подобных гнусностей, набухает, напрягается и наконец роняет слезу, оставляя на моих пальцах неопровержимые свидетельства впечатлений, произведенных на него этой мерзостью.
– А, черт побери! – воскликнул Кюрваль. – Вот дивная прихоть, но в нее можно внести еще большую утонченность!
– Как? – спросил Дюрсе, слабым от истомы голосом.
– Как? – отозвался Кюрваль. – Да, черт побери, подбором девок и кушаний.
– Девок?.. А, понимаю, ты хотел бы попробовать Фаншон?
– Еще бы! Разумеется.
– Ну а какие же кушанья? – продолжал интересоваться Дюрсе, меж тем как Аделаида играла с его членом.
– Какие кушанья? – переспросил президент. – Да тысяча чертей, заставлю ее возвратить мне то, что она от меня получила, и таким же путем.
– Надо понимать, – произнес уже окончательно теряющий голову финансист, – что все, что ты вывалишь ей в рот, она должна проглотить, а потом вернуть тебе?
– Совершенно точно.
И тут оба они бросились в свои кабинеты: президент с Фаншон, Огюстиной и Зеламиром, Дюрсе – с Дегранж, Розеттой и Банд-о-Сьелем. Пришлось целых полчаса ждать возобновления рассказов Дюкло. Наконец, отсутствовавшие вернулись.
– Ну что, вдоволь посвинячил? – встретил герцог Кюрваля, вошедшего первым.
– Кое-что получилось, – ответил президент, – именно в этом и состоит для меня радость жизни. Я ценю в сладострастии лишь самое грязное и отвратительное.
– Сперму-то ты хоть пролил?
– Ни в коем случае, – сказал президент, – или я похож на тебя, чтобы в любую минуту расходовать сперму? Предоставляю это тебе или таким могучим борцам, как Дюрсе, – добавил он при виде входящего, еле держащегося на ногах от изнеможения, финансиста.
– В самом деле, – сказал Дюрсе, – я не удержался. Эта Дегранж такая грязнуля и в словах, и в делах, она такая покладистая во всем, чего от нее хотят…
– Дюкло, начинай, – прервал его герцог, – а то этот болтунишка, если его не остановить, расскажет обо всем, что натворил, даже не подумав о том, как ужасно хвастаться милостями, полученными от прекрасной женщины.
И послушная Дюкло так возобновила свою повесть.
– Поскольку господам, – произнесла повествовательница, – так полюбились эти проказы, мне досадно, что они хотя б на минуту не поудержали свое рвение, которое куда бы больше пригодилось, как мне сдается, после того, что я собираюсь вам рассказать нынче вечером. В моем рассказе слово в слово окажется то, чем господин президент предполагал расцветить первую причуду. Вот что за ней последовало. Старый президент де Сакланж предавался именно тем забавам, о которых, как мне кажется, думал господин Кюрваль. Чтобы постоять за себя, мы выставили ему старейшину нашего капитула, здоровую длинную девку лет тридцати пяти; прыщеватая, выпивоха, разговаривала она как базарная торговка, да еще и сквернословить любила; впрочем, выглядела довольно привлекательно. Президент приходит, им подают ужин, они напиваются до умопомрачения, блюют в рот друг другу, глотают блевотину и тут же возвращают проглоченное партнеру; наконец валятся без чувств на пол, в нечистоты и остатки ужина. Так как наша подруга ничего не соображает и не в силах что-либо предпринять, отряжают меня. Наступает самый важный момент для распутника. Он лежит на полу, член прям и крепок, как железная палка, я беру инструмент в руки, президент что-то бормочет, чертыхается, притягивает меня к себе, сосет мои губы и бурно спускает, как бык, перекатываясь с боку на бок среди всей этой гнусности.
