чувствовали гнет возложенного на них рабства, чтобы испытать доступную уже им по годам радость сладострастия.
Приступили к обеду; молодожены находились среди пирующих, и к кофе, когда все головы уже кружились от похоти, юные супруги вновь оказались раздетыми, как и прислуживающие в этот день Зеламир, Купидон, Розетта и Коломба. А поскольку спускать в ляжки стало дежурным блюдом о ту пору дня, Кюрваль взялся за мужа, герцог за жену, и оба они славно отделывали молодых. Епископ, как только кофе был подан, приступил к Зеламиру, принялся его сосать спереди, принимать от него ветры, а потом, согласно своим вкусам, вломился в зад мальчугана. Дюрсе же лакомился на свой гнусный изощренный лад задом Купидона. Между тем оба наших главных атлета, так и не облегчившись, перешли, один к Розетте, другой – к Коломбе и, поставив их по-собачьи, вставили им между ляжек, точь-в-точь, как поступили только что с Мишеттой и Житоном. Милым малюткам приказали поработать своими ручонками над концами чудовищных членов, торчавших наружу, пока распутники всласть копались в нежных, свеженьких девичьих задницах. Но спермы не пролилось ни капли: все знали, что ее надо сохранять до вечера. Вечером молодые супруги теряли свои особенные права, брак их превращался всего лишь в забавную игру. Все вернулись в свои обычные квартеты, и Дюкло приступила к продолжению рассказа.
– С вашего позволения, господа, мое сегодняшнее повествование откроет человек, чьи вкусы весьма схожи со вкусами давешнего финансиста. Это был стряпчий лет шестидесяти, который к своей причуде прибавлял одну особенность: ему требовались женщины еще более почтенного возраста, чем он сам. Герэнша отыскала для него среди своих подружек одну старую сводницу с ягодицами морщинистыми и истрепанными, являвшими собою вид много раз скобленного пергамента. Однако именно такому предмету и поклонялся наш распутник. Он опускается на колени перед этим дряхлым задом, страстно целует его; ему пердят прямо в нос, он приходит в экстаз, открывает широко рот, в него пердят снова и снова, и он ловит языком дуновения этого легкого ветерка. Между тем не в силах противиться опьянению, в которое его погружает эта процедура, он достает из штанов убогий стариковский член, такой же изношенный, сморщенный, как и божество, которому он служит. «Ах, перди же, перди, душенька моя, – восклицает он, дроча себя изо всех сил. – Перди же, сердце мое, только от твоих пердунчиков, я надеюсь, сможет выстрелить эта ржавая пушка!» Сводница тужится еще сильней, и бедняга наконец роняет на колени своей богини две-три жалкие капельки спермы.
О губительная сила примера! Кто бы мог подумать? В ту же минуту, словно по сговору, выкликают дуэний из квартетов. Хватают их за старые, изношенные задницы, умоляют о пукании, добиваются его и счастливы почти так же, как вышереченный стряпчий, если бы только мысль об ожидающих во время оргий наслаждениях не пришла им в голову. Они напоминают об этом друг другу, умеряют пыл, отпускают своих Венер, и Дюкло продолжает:
– Не буду особенно налегать на следующую страсть, – произнесла для начала эта милая дама, – ибо знаю, что среди вас мало ее приверженцев, но вы наказали мне рассказывать обо всем, и я подчиняюсь. Некий очень молодой и очень красивой наружности человек имел пристрастие сосать и лизать мне дыру во время месячных. Я ложилась на спину, раскинув ляжки; он вставал на колени передо мной и, подняв меня за поясницу, чтобы ему было удобнее, приступал к делу. Он глотал и кровь месячных, и мой сок, потому что он был настолько красив и так нравился мне, что я всегда кончала при этом. А он дрочил себя, был на седьмом небе и по виду его становилось ясно, что ничто в мире не могло бы доставить ему большего наслаждения; мощное, обильное извержение семени подтвердило это. Назавтра он встретился с Авророй, позднее с моей сестрой. Словом, за месяц он устроил смотр всем нашим шлюхам, а потом, конечно, прошелся и по другим борделям Парижа.
Но вы сейчас убедитесь, господа, что эта причуда пустяк в сравнении с тем, чем занимался другой забавник, бывший когда-то приятелем Герэнши. Этот, по ее словам, испытывал сладострастные ощущения, поедая после женских выкидышей зародыш. Всякий раз, когда такое случалось, за ним посылали, он являлся и сжирал недоношенный плод, сходя с ума от наслаждения.
– Этого-то я знавал, – объявил Кюрваль, – не приходится сомневаться ни в его существовании, ни в его страсти.
– Пусть так, – отозвался епископ, – но так же несомненно, как и существование этого человека, что я ему подражать не стану.
– Да что с тобой? – удивился Кюрваль. – Я убежден, что от этого отлично можно кончить, и если Констанция позволит мне это сделать, я слышал, что она в тягости, я обещаю ей слопать ее будущего отпрыска, словно сардинку.
– О, все знают ваше отвращение к беременным, – сказала Констанция. – Говорят, что вы избавились от матери Аделаиды, потому что она забеременела во второй раз, так что если Юлия меня послушается, она будет остерегаться.
– Да, известно, что я терпеть не могу потомства, – сказал Кюрваль, – и вид беременной самки способен вызвать во мне бешеное отвращение, но ты ошибаешься, вообразив, что я прикончил жену по такой причине. Запомни, сука ты этакая, что мне не нужно повода, чтобы убить женщину, особенно такую корову, как ты, если она принадлежит мне, и мне ни к чему ее теленок.
Тут и Констанция, и Аделаида заплакали: понемногу приоткрывалась завеса над той тайной ненавистью, которую президент испытывал к очаровательной супруге герцога, а тот, далекий от того, чтобы встать на ее сторону в этом диспуте, сказал только Кюрвалю, что и сам относится к потомству не лучше и что хотя Констанция и беременна, но ведь она еще не разродилась, так что… При этих словах Констанция залилась еще пуще, и Дюрсе, ее отец, рядом с которым она находилась, сказал ей в утешение, что если она не прекратит, то он вышибет ее за дверь пинком под зад, невзирая на ее положение. Бедняжке пришлось затаить свою печаль в сердце, вытереть слезы и лишь прошептать: «О Боже великий! Как я несчастна! Но что делать, надо смириться со своей судьбой». Аделаида тоже заливалась слезами, а герцог, бывший с нею на одном диване, старался вовсю, чтобы слезы ее лились еще обильнее.
