В ту же минуту распутник укладывает ее на кровать головой к краю и в такой позиции пристраивает у нее во рту свой изношенный прибор, вталкивает его чуть ли не по самые ядра, снова берется за ноги своей утехи, задирает их себе на плечи и суется рожей промеж ягодиц дуэньи. Язык его снова погружается в эту восхитительную пропасть; пчела, припавшая к цветку розы, вряд ли сосет нектар с большим упоением. Тем временем сосет и старуха, а наш доблестный муж дергается и извивается. Через четверть часа упражнений он вопит: «А, проклятье! Соси же, соси, паскудина! Соси и глотай, она уже потекла. Или ты не чувствуешь, сто чертей тебе в глотку!» А сам целует куда ни попадя – ляжки, вагину, ягодицы, анус; все вылизывает, все обсасывает. Старуха глотает, и этот заморыш извлекается наружу столь же хилым, как и входил вовнутрь; видно, он изливался, так и не окрепнув. А хозяин его спасается бегством, явно стыдясь своего безумства, не в силах теперь и взглянуть на предмет недавней страсти.
– А что старуха? – спросил герцог.
– А старуха откашлялась, отплевалась, отсморкалась, оделась скорехонько и ушла.
Через несколько дней пришел черед моей товарки, с которой мы любовались этой сценой. Была она блондинкой лет шестнадцати с премиленькой физиономией; мне не терпелось увидеть ее в деле. Ей достался такой же старик. Он поставил ее на колени меж своих ног, ухватил за уши, чтоб не дергала головой, и вставил в рот член, показавшийся мне грязнее и отвратительней половой тряпки. Бедная моя подружка, увидев у своих свежих губок подобную пакость, отпрянула было, но не зря же старик держал ее за уши, как спаниеля. «Ты что, тварь этакая, – закричал он. – Артачиться вздумала?» И пригрозив позвать госпожу Фурнье, которая, конечно, сумела бы убедительно порекомендовать девушке быть полюбезней, он сломил сопротивление. Она разжимает губы, снова отшатывается, снова их разжимает и наконец, едва не поперхнувшись, принимает эти мерзкие мощи в самые прелестные уста на свете. Но злодей по-прежнему бранится вовсю. «Ага, мерзавка, – вопит он, взбешенный еще более. – Ты еще морду будешь воротить от лучшего во всей Франции хера? Иль ты думаешь, что специально для тебя надо подмываться все время? Давай соси, потаскуха чертова, соси конфетку». Распаляясь и от своих сарказмов, и от отвращения, которое он внушает моей подружке (а ведь и впрямь, господа, отвращение, вызываемое у нас порой некоторыми вашими причудами, распаляет вас еще больше), развратный сластолюбец доходит до экстаза и наполняет рот бедной девушки недвусмысленными свидетельствами своей мужественности. Не столь любезная, как та старуха, она менее чем через минуту извергнула из своего желудка все, что проглотила, а наш распутник, приводя себя в порядок, лишь усмехнулся сквозь зубы жестоким следствиям своего бесчинства.
Пришел и мой черед, но мне, в сравнении с предыдущими, выпал счастливый жребий. Я была определена истинному Амуру, и мне, после того, как я его ублажила, оставалось только удивляться, обнаружив в столь привлекательном юноше столь непривлекательные вкусы. Он приходит, раздевает меня, вытягивается на кровати, приказывает мне устроиться на корточках над его лицом спиной к нему и высосать из его, прямо-таки скажу, весьма скромного члена всю сперму и проглотить ее. «Но и вы не оставайтесь праздной в это время, – добавляет юный развратник, – пусть из вашей дырочки прольется мне на мое лицо ваша моча, а ваш зад пусть пускает мне в нос газы. Я обещаю вам все проглотить».
Я принимаюсь за работу и так ловко справляюсь с тремя делами зараз, что маленькая змейка вскоре выстреливает в меня весь свой яд, и пока я его глотаю, Адонис мой поступает таким же манером с моей мочой, вдыхая одновременно благовония, которыми одаряет его мой зад.
– По чести говоря, мадемуазель, – вдруг вмешался Дюрсе, – вы бы могли прекрасно обойтись и без разоблачений проказ моей молодости.
– Ах, вот оно что, – произнес, рассмеявшись, герцог. – Ты, едва теперь осмеливающийся даже взглянуть на манду, в былые времена заставлял поливать себя из нее?
– Что правда, то правда, – отвечал Дюрсе, – и я стыжусь этого. Ужасно, что приходится упрекать себя за такие мерзости. Вот теперь-то, друг мой, я чувствую тяжкий груз сожалений… Восхитительные попки! – воскликнул он с жаром, прижав к себе Софи и целуя ее именно в эту часть тела. – О божественные попки! Как я упрекаю себя, что когда-то возносил хвалу вовсе не вам. О, сладчайшие задики! Обещаю принести вам искупительную жертву, поклянусь на ваших алтарях никогда не сбиваться впредь с пути истинного!
Уже немного распаленный этим прекрасным тылом, распутник устанавливает юную послушницу в позу, несомненно, не отвечавшую правилам благопристойности, но позволившую ему, как мы видели выше, дать сосать свой отросток и самому одновременно сосать самый нежный, самый аппетитный анус. Однако слишком пресыщенный подобными удовольствиями, Дюрсе редко обретал от них мощь. Сколько ни сосали его, сколько ни сосал он, пришлось, бранясь и проклиная милую девочку, вернуться в прежнее состояние истомы и расслабленности и отложить до лучших времен те наслаждения, в которых на этот раз природа ему отказала. Не столь несчастливы были остальные. Из кабинета, в который вместе с Коломбой, Зеламиром, Бриз-Кюлем и Терезой удалился герцог, вскоре донеслись вопли и рычания, свидетельствующие о его удаче, а вид появившейся оттуда отплевывающейся изо всех сил Коломбы не позволил сомневаться насчет храма, в котором совершалась служба. Епископ же самым натуральным образом возлежал на своем диване; имея у себя под носом ягодицы Аделаиды и свой член у нее во рту, он блаженствовал, заставляя молодую даму испускать ветры, тогда как Кюрваль, стоя, заставлял Эбе выдувать из его огромной трубы потоки спермы, привольно разливавшейся вокруг.
Подали ужин. За столом герцог вздумал утверждать, что если счастье состоит в том, чтобы испытать все виды наслаждений, то трудно оказаться более счастливыми, чем они.
– Вольнодумному распутнику такие речи не пристали, – возразил Дюрсе. – Как можно быть счастливым, если в любую минуту вы можете себя ублаготворить? Не в наслаждении заключено счастье, а в стремлении к нему, в том, чтобы преступить любые преграды, препятствующие вашему желанию.
