Так как же можно обрести счастье там, где, чего бы ты ни пожелал, оно уже твое? Клянусь, – сказал Дюрсе, – что за все время моего здесь пребывания я ни разу не проливал спермы ради присутствующих, ради тех, кто у меня под рукой. Она изливалась только в честь тех, кого здесь нет. Да к тому же, – прибавил финансист, – здесь мы лишены главного элемента счастья – удовольствия от сопоставления, удовольствия, рождающегося от лицезрения несчастливцев, их-то мы здесь не видим. Ведь именно вид того, кто лишен того, что имею я, кто страдает от этого, и приводит к удовольствию сказать себе: «а вот я счастливее его». И повсюду, где люди станут между собой равны, где не будут существовать такие различия, – счастью не бывать. Это как с человеком, который оценивает здоровье лишь после того, как заболевает.
– В таком случае, – произнес епископ, – подлинное счастье, если следовать тебе, в том, чтобы любоваться слезами несчастных?
– Ну конечно, – отвечал Дюрсе. – Нет на свете более острого наслаждения.
– Как! И не облегчить их страдания? – продолжал вопрошать епископ, весьма довольный, что вызвал Дюрсе на обсуждение этой темы, которая всех интересовала и которую, епископ это знал, Дюрсе может отменно трактовать.
– Что ты называешь облегчением страданий? – сказал Дюрсе. – То наслаждение, которое я испытываю от сравнения их участи с моей, прекратится, если я облегчу их страдания, ибо, выйдя из своего бедственного положения, они сравняются со мной, и радость сопоставления исчезнет тотчас же.
– В таком случае, – вступил герцог, – надо всячески усиливать это различие участей; надо, говорю, скорее усугублять их страдания.
– Несомненно, – кивнул Дюрсе. – Этим-то и объясняются те мои гнусности, в которых меня всю жизнь упрекают. Люди, не знающие моих мотивов, называют меня грубым, жестоким, варваром, но я смеюсь над всеми этими титулами и следую своей дорогой; признаюсь, я творил то, что глупцы называют злодействами, но я тем самым утверждал сладчайшую радость сравнения и был счастлив.
– Сознайся же, – сказал герцог, – и в том факте, что тебе случилось разорить более двадцати несчастных единственно для того, чтобы ублажить тот превратный вкус, в котором ты признавался только что.
– Более двадцати? – воскликнул Дюрсе. – Скажи лучше, более двухсот, друг мой! Да я без всякого преувеличения могу назвать тебе четыре сотни семейств, которые теперь обречены просить подаяние, и все это по моей милости!
– Но ты-то выгоду имел от этого? – спросил Кюрваль.
– Почти всегда; но нередко я проделывал это не ради прямой выгоды, а из-за какого-то злоумия, которое всегда пробуждало во мне похоть. Я прихожу в исступление, совершая зло; я нахожу в злодеяниях нечто, что щекочет мое любострастие; и порой только этот, а не какой-либо иной интерес двигал мною.
– Для меня здесь нет ничего удивительного, – сказал Кюрваль. – Сотни раз в бытность мою в Парламенте отдавал я свой голос за казнь несчастных, которые были заведомо невиновны, и никогда эта пустяковая несправедливость не обходилась для меня без того, чтобы я не ощутил приятное щекотание в своих яйцах, а потом уже и все органы чувств воспламенялись.
– Хорошо известно, – заметил герцог, все более оживляясь от ощупывания Зефира, – что преступление содержит в себе достаточно привлекательности, чтобы само по себе разжечь нас, не требуя никаких добавочных средств, и никто лучше меня не знает, что злодеяния, даже весьма отдаленные от распутства, могут возбуждать похоть не меньше, чем разврат; скажу вам, что от убийств, краж, поджогов у меня отлично встает член, и потому я уверен, что нас воодушевляет не столько предмет нашей похоти, сколько сама идея злодеяния. Стало быть, именно преступление вздымает нашу плоть, а не то существо, которое должно удовлетворить наше вожделение; скажу больше: если мы лишены возможности причинить зло этому существу, оно нас и не влечет.
– Ничего нет более справедливого, – поддержал епископ, – и отсюда рождается уверенность, что самое большое наслаждение порождается самым большим преступлением, так что никак нельзя не согласиться с утверждением, что чем сильнее наслаждение ты хочешь испытать, тем ужаснее преступление ты должен совершить. Если, господа, – добавил, – вы позволите мне сослаться на собственный пример, признаюсь вам, что почти не испытываю тех ощущений, о которых мы говорили; вернее сказать, не испытываю их от преступлений малозначительных, а лишь от тех, что сопряжены с самым черным коварством, с самой лютой жестокостью, с самым изощренным обманом, с самым гнусным вероломством.
– Отлично, – сказал Дюрсе, – но возможно ли совершать преступления в полном соответствии с тем, как они задуманы? Что касается меня, признаюсь, что мое воображение всегда превосходило мои возможности; я всегда замышлял тысячекратно больше, чем исполнял, и всегда винил природу, давшую мне желание надругаться над нею и лишившую меня возможности осуществить желаемое.
– На свете есть всего два-три преступления, достойные того, чтобы их совершить, – произнес Кюрваль. – Удались они, и говорить нечего – все остальное ничего не значащая чепуха. О, черт возьми, сколько же раз хотелось мне остановить солнце, чтобы оставить мир во мраке или спалить его дотла! Вот что преступление, а не те безделицы, которыми мы занимаемся, – всего-то превратить дюжину тварей на нашей панихиде в комья земли!
И на том, поскольку чувства уже воспламенились, члены начали подниматься, что немедленно ощутили на себе две-три девочки, разговоры закончились, и все встали из-за стола, чтобы излить в очаровательные ротики жидкость, чье изрядно ощутимое бурление и заставляло произносить столь ужасные вещи. Вечер был отдан исключительно наслаждениям рта, но варьированным на сотню ладов; силы наконец истощились, и вновь обрести их попытались в нескольких часах отдыха и покоя.
