День девятый
Поутру Дюкло представила господам, что, по ее мнению, благоразумнее было бы предложить девочкам другие мишени для упражнений в мастурбации, убрать прочищал либо же вообще прекратить уроки, посчитав курс обучения пройденным. Рассуждала она с большой убедительностью, и не приходилось сомневаться в ее словах: употреблять в дело этих, называемых прочищалами, молодых людей затруднительно из-за возникающих интрижек и соперничества, которых следует остерегаться; да к тому же прочищалы и непригодны для таких уроков по причине быстрого семяизвержения, а это ведет к тому, что для благородных задниц господ мало что остается. Потому порешили уроки прекратить, тем паче что среди учениц уже явились изрядные мастерицы. Огюстина, Софи и Коломба могли бы поспорить ловкостью и проворством своих кулачков с лучшими мастурбаторшами столицы. Из всех самыми меньшими успехами отличалась Зельмира. Не то чтобы ей не хватало умения и расторопности, но ее нежная меланхолическая натура не позволяла ей забыть о своих горестях, потому-то и была она задумчивой и печальной. Сегодня перед завтраком дуэнья обвинила Зельмиру в том, что вчера, перед сном, застала ее за молитвой. Зельмиру привели, допрашивали, выясняли, о чем же она просила Бога. Сначала девочка отказывалась отвечать, но потом, испугавшись угроз, призналась, что молила Бога избавить ее от грозящих опасностей, пока еще на ее девственность не покусились. Герцог тут же объявил ее повинной смерти и дал прочесть статью правил, предусматривающую такой случай.
– Что ж, – молвила Зельмира. – Убейте меня! Бог, к которому я воззвала, сжалится, по крайней мере, надо мною. Убейте меня, прежде чем обесчестите, и преданная ему душа моя вознесется к нему хотя бы чистой. Я буду избавлена от муки ежедневно видеть и слышать ужасающие мерзости.
Ответ этот, в котором было столько целомудрия, чистосердечности и простодушия, вызвал всеобщее вздымание плоти у наших блудодеев. Раздались голоса за немедленное растление преступницы, но герцог призвал к нерушимости установленного ими же распорядка, и собратья единодушно удовольствовались вынесением приговора к жесточайшему наказанию в следующую субботу, а пока определили виновной, стоя на коленях, сосать по четверть часа каждого; девочку к тому же строго предупредили, что при повторении преступления с ней будет поступлено по всей строгости закона и она неминуемо расстанется с жизнью. Бедная девочка приготовилась исполнить первую часть наложенной на нее епитимьи, и герцог, разгоряченный всей этой церемонией и особенно тем, что после произнесения вердикта вволю намял прелестный задок, вылил, подобно неотесанному мужлану, все накопленное в нем семя в очаровательный ротик, да еще пригрозил девочке придушить ее, если она выплюнет хотя бы каплю; так что несчастной крошке пришлось, несмотря на сильнейшее отвращение, все проглотить. Трое других были обсосаны своей чередой, однако ничего из себя не выпустили, и после обычных визитов к мальчикам и в часовню, которые в это утро мало чего принесли, ибо почти все возможности были отвергнуты, пообедали и перешли к кофе. За кофе прислуживали Фанни, Софи, Гиацинт и Зеламир.
Кюрваль придумал отделать Гиацинта в ляжки, а Софи приказали, чтобы она, примостясь меж колен мальчишки, сосала просунутый сквозь ляжки президентов член. Картина получилась презабавная и возбудительная. Кюрваль дрочил Гиацинта и заставлял мальчика орошать своим соком девичий носик. Герцог, единственный, кому величина члена позволяла скопировать эту картину, устроился тем же манером с Зеламиром и Фанни. Да только герцог оказался лишенным того приятного зрелища, которым тешил себя Кюрваль, так как герцогский мальчишка еще не дорос до изливания спермы. Дюрсе и епископ, следуя примеру собратьев, заставили четверку детей сосать их, но никто не разрядился, и после краткого отдыха перешли в салон для рассказов, где Дюкло, после того как все приготовились, возобновила свое повествование.
– В любом другом обществе, кроме вашего, господа, – так начала эта милая дама, – я остереглась бы приступить к изложению тех эпизодов, которыми буду занимать вас всю эту неделю; но как бы ни были отвратительны эти эпизоды, я, отлично зная ваши вкусы, не боюсь ужаснуть вас своими рассказами, напротив, я уверена, что они доставят вам удовольствие. Вы услышите, предупреждаю вас, о чудовищных мерзостях, но ваши уши созданы для них, вы их любите и всем сердцем стремитесь к ним. Потому я незамедлительно перехожу к делу.
К мадам Фурнье хаживал некий старый завсегдатай, которого все, уж не знаю почему, величали кавалером. У него в обычае было являться каждый вечер для процедуры, очень незатейливой и очень странной: он расстегивал штаны и любая из нас – каждый раз другая – испражнялась туда; он тут же застегивался и уходил, унося с собою этот груз. Во время церемонии он дрочил, но никто не видел, чтобы он когда-нибудь проливал сперму, и никто не знал, куда уносит он свои полные штаны.
– О, черт побери! – воскликнул Кюрваль, который все, что услышит, всегда стремился применить на деле. – Хочу, чтобы мне наделали в штаны, и проведу с этой кладью весь вечер.
И, приказав Луизон тут же сослужить ему эту службу, старый вольнодум явил собранию нарочитый пример той причуды, о которой только что было рассказано.
– Продолжай же, – преспокойно усевшись снова на диване, обратился он к Дюкло. – Это только прелестной Алине, сегодняшней моей подруге, как- то не по себе от этого; что до меня, я отлично себя чувствую.
