крайне сложно, поскольку неясен смысл самого исчисления. Как полагал Ницше, «чтобы понимать мир, нам надо уметь его исчислять; чтобы уметь его исчислять, нам нужны неизменные причины; но поскольку в действительности мы таких неизменных причин не находим, то мы их выдумываем – это атомы. Вот откуда берет начало атомистика.
Исчислимость мира, выразимость всего происходящего в формулах – разве это и впрямь «понимание»? Что можно понять в музыке, если исчислять все, что в ней можно исчислить и сокращенно выразить в формулах? – То же самое с «неизменными причинами», вещами, субстанциями, то есть с чем-то «безусловным»; их выдумали – а каков итог?»[85]. Метафизические сложности возникают не только при осмыслении математических предпосылок создания искусственного интеллекта, но при трактовке самой идеи машины. Декарт вообще считал, что почти все ошибки в философии проистекают вследствие того, что здесь не вошло в обычай исследовать механизмы. Метафизически рассматривать мыслящую машину сложно, поскольку неясны границы и предпосылки жизни формы, поскольку трудно понять, как неживое может начать жить интеллектуально, поскольку даже Бог, по мысли Лейбница, не является творцом собственного разума, а тут человек вознамерился стать творцом другого разума – стать подобным фолкнеровскому демиургу, который способен перемещать пусть и не людей, а искусственных существ в пространстве и времени. Мы можем установить соответствие между искусственным и человеческом разумом, но как почувствовать то расстояние, которое существует между этими интеллектуально различными мирами? Изобретя искусственный интеллект, не изобрели ли мы вещь в себе, и, говоря словами Селина, уже трудимся над ней? Компьютер может представить всю информацию в двоичной форме, но он не способен работать с ней как человек – в двоичной бесконечности, на принципах метафизического дуализма, в компьютерных средах вычисляющее не тождественно вычисляемому, даже самая высокоскоростная плата не может стать атрибутом идентификации скорости, который можно присоединить к личности. Приведение в движение робота есть не что иное, как примета нашего присутствия во многих мирах, нашего воскрешения в чем-то другом. Искусственный интеллект механизму сознания подобен, он как бы перенимает нашу способность практиковать виртуальность, онтологически исчислять самих себя: «знать самого себя – значит существовать сотни раз» (Фарид ад-Дин Аттар). Тем не менее он не способен «мыслить» как мы, поскольку он может «мыслить» вмиг конечным, исчислимым числом шагов, а мы «мыслим сразу же бесконечным» (Декарт). Искусственный интеллект является однажды рожденным существом, а человек – дважды рожденным. И еще предстоит выяснить, через что именно рождается искусственный интеллект – через математику, через технику или через философию. Но не менее сложно найти и эстетические прожилки метафизического понятия о нем. Здесь важно прежде всего понять, как соотносятся творческое и виртуальное. Как писал Рудольф Штейнер, «не то, что есть, побуждает к творчеству, но то, что может быть; не действительное, но возможное». С другой стороны, чтобы в свое время появился deus ex machine (??? ??????? ????) древним грекам пришлось изобрести ни много ни мало, а новый вид искусства – театр. Но какая современная эстетическая площадка нужна, чтобы изобрести intellectus ex machine, чтобы освободиться от иллюзии растровой графики, разрешенности изображением в цифровой форме, чтобы вести «игру количеств за сумраком качеств» (Хлебников)? Для эстетики искусственный интеллект – вопрос не техники, а видения этого явления, установление «соотношения с миром, сооруженным искусственно» (Ницше), выявление стилистических особенностей отыскания той созданной нами виртуальной реальности, которую мы пока не познали, как и самого условного знания, занимающего ее место. Специфика эстетического подхода к этой теме во много проясняется при сопоставлении философии и искусства. Иногда философию ставят выше поэзии, но здесь использование сравнительной степени вряд ли оправдано, поскольку они разные структуры одного и того же (философия ведь рождается из искусства, да и метафизик может быть поэтом). А уж если и придерживаться такой сравнительной позиции, то можно сказать, что выше философии стоит музыка – вот уж действительно чистая философия сознания вслух, которую пока ни один философ не создал. Она проникает в такие миры, к которым философия не может добраться в принципе. Из только что указанных грамматических категорий исходил М. Мамардашвили, рассматривавший философию и искусство «со стороны экзистенциального усилия, овладевающего целым жизни и вновь воссоздающего ее уже на своих собственных условиях, со стороны духовного достижения, реализуемого как акт бытия, как событие в нем. В философии это гораздо сложнее и чище. Поэзия (как и всякое искусство) все еще обременена материей (меньше, чем “качества”, sensations, но все же…), в ней поэтому сильна сторона умения, техники, артистического ремесла, “искусства”, являющегося не только сопротивлением, но и подспорьем. Успех в этом слое может прикрывать и компенсировать неполный успех в духе, может искупить его. Раз остается сторона умения, одаренности чувством материи, то кто будет судить победителя-поэта, высекшего по ходу дела из материи непосредственно-художественно (и радостно, игрово) воспринимаемые искры, даже если он духовно всем делом не овладел? В философии он один на один с делом. Hie Rhodus, hie salta. Все чисто. Нет никакого умения и, соответственно, никакого возможного trompe- doeil[86], имеющего самостоятельное (и, возможно, – от случая к случаю – великое) значение и ценность в творческих результатах. Все это не в том смысле, что поэт не может быть на той же высоте духа, что и философ, а <в том,> что поэзия в принципе дает такую возможность промежуточного успеха, частичного успеха в параллельном слое. А философия – нет»[87]. Но в данном случае аргумент Мираба Константиновича не работает – ведь сама чистота является произведением музыкального искусства, исполненном и на онтологическом уровне, когда с высокой чистотой воссоздается реальность на ее собственных условиях, и на уровне восприятия и переживания: музыка нас, говоря словами В. А. Жуковского, своей чистотой и светлостью пленяет. Здесь не место вступать в спор о соотношении философии и искусства, нам важно тут другое – акцент на технической стороне искусства, который в какой-то степени представляет интерес и для эстетики. Конечно, искусство не мыслит в наглядных механистических моделях причинной связи и неумолимой последовательности, в категориях машинных подобий, оно не есть феномен точного логического мышления, характерного для искусственного интеллекта,
