that I think there is no mystery about consciousness. There is, for instance, something of a paradox connected with any attempt to localise it»[115] («Я не хочу, чтобы создавалось впечатление, будто в сознании нет ничего таинственного. Скажем, при попытках его локализовать каждый раз возникает нечто вроде парадокса»). Но ведь все эти мистерии сознания не обязательно должны быть раскрыты до того, как мы будем в состоянии ответить на вопрос, может ли мыслить машина, например, машина того же Тьюринга, которая механистически производит процедуру поиска при решении задачи, состоящей из конечного числа элементарных действий.
Сегодня парадигма искусственного интеллекта – это в основном искусство программирования. Там, где искусственный интеллект выполняет программу, естественный интеллект догадывается, обращаясь к определенной картине мира, которая есть у него в голове. Но в какой-то своей части и человеческий интеллект является искусственным: Эдгар Дега говорил, что «даже в моем сердце есть какая-то искусственность». Эстетическая проблема искусственного интеллекта возникает тогда, когда мы пытаемся концептуально описать процесс его создания как создание произведения искусства. Если его удастся создать, то, в сущности, это будет новый вид искусства, в котором полнее всего может раскрыться художественный формализм. Некоторые исследователи считают возможным говорить даже о «медиумических произведениях искусства»[116], существующих в киберпространстве.
Современные точки, где перекрещивается эстетическое и познавательное отношения к миру, владеют не только культурой искусственного интеллекта, но и более широким полем антропо-технологических связей. Важнейшая направленность их развития, которая дает о себе знать в последнее время, – приближение интенций технологического сознания «к человеку, к его потребностям, устремлениям, чаяниям. В результате происходит, если можно так выразиться, все более плотное «обволакивание» человека, его погружение в мир, проектируемый и обустраиваемый для него наукой и технологиями. Конечно, дело при этом вовсе не ограничивается одним лишь «обслуживанием» человека – наука и технологии приближаются к нему не только извне, но и как бы изнутри, в известном смысле делая и его своим произведением, проектируя не только для него, но и самого же его. В самом буквальном смысле это делается в некоторых современных генетических, эмбриологических и т. п. биомедицинских исследованиях, например, связанных с клонированием»[117]. Человек, конечно, искусственное, неестественное существо, но чем обернется такая близость антропологического и технологического, подобное превращение человека в технологическое произведение, появление существ, действующих как машины, какие последствие будет иметь для искусства омашинивание человека, пока сказать сложно. Уже у некоторых создателей авангардного образа машинизма намечалось противоречие между эстетическим и художественным, внедренным в практику Хотя, надо сказать, такой стиль мышления не стал даже в этот период преобладающим. Вписывая технологические новшества в общий процесс превращения материальных благ в идеал человеческой жизни, В. Кандинский писал: «Все, ведущее к этой цели, а потому и ко всякому «удобству», стало главноценным. Полилась буйная река технических изобретений. Лучшие умы, сильнейшие таланты, геройские натуры без колебания бросались в эту сторону жизни, потому что другая стала невидимой. Другой не было.
Она была. Но она сочилась скудным будто бы ручейком, заглушенным ревом буйного потока. И этого ручейка не только не хотели, но и не могли услышать люди, оглушенные потоком. Все было положено к ногам материи»[118].
Эстетичность является необходимой структурой метафизической идеи техники. Искусство и техника – понятия, восходящие к одному античному термину. Но сегодня такая их общность размывается. Творец произведения искусства и создатель машины стоят как бы по разным берегам одной и той же реки, иногда создается впечатление, что инженерно-художественные решения современности отходят на задний план. Уже Казимир Малевич, стоявший у истоков онтологии машиноподобного мышления, писал в статье «Путь искусства без творчества» (1918 год), что «техническая сторона нашего времени уходит все дальше вперед, а искусство стараются двинуть назад… Искусство художника и искусство техники должны идти творческим путем. Но пока только техника делает чудеса в мире. И за формами ее творения следует художник и записывает на свои холсты-блокноты» («Анархия», № 76).
Отношения единства, тождества, эквивалентности, метафоричности, симметричности встраиваются в новый способ мышления, осваивающего отношения запутанности, замысловатости и причудливости, характерные прежде всего для квантового мира, они должны разрешиться еще неизвестным напряжением гармоничных сил; этот способ мышления не может не учитывать, что процессы современной специализации приводят к «расщеплению искусства и техники»[119]. Само мышление, как считают некоторые исследователи, может иметь своим носителем не только человека, оно в состоянии «захватывать» и знаковые системы, машины; они получают смысл, только когда приводят в действие инструменты, с помощью которых по исходным данным и программе получают результат. Сегодня природная сфера и техносфера (включая ее высокотехнологический разум, ее искусственные ритмы) как части мировой целостности могут подчиниться логосу законоподобности при условии, если их взаимосвязь друг с другом будет поддерживать ее незыблемость, если она не приведет к утрате человеческой целостности, сама возможность которой определяется логикой возрастания степени искусственности, неравновесности в природной реальности. Осуществленная с помощью априорной теории гуманитарная экспертиза способствует эстетическому преобразованию самой конвергентности, которое выполняется одновременно как монумент и мираж подобия, содействует сближению способов моделирования искусственного интеллекта с человеческим прототипом, установлению их общности, формированию интеллектуального технологизма. Человеческая природа «скроена» по лекалам классической и трансцендентальной эстетики, и конвергентные структуры составляют почти трансцендентальный горизонт вопроса о пробуждении грядущего эстетического состояния, накануне которого мы стоим, об изменении самой эстетической ткани, включая процессы претворения искусства в технологии. Описывая в своей археологии знания измерение живописи как дискурсивной практики, воплощающейся в современные технологии, М. Фуко подчеркивал: «Для того чтобы проанализировать картину, можно восстановить латентный дискурс
