заботах, совсем забывая о небе. Они утрачивают сознание бездны между небом и землей, утрачивают чувство трагизма бытия в вещественном мире. Еще особенность их в том, что, почувствовав себя святыми на земле, они теряют чувство красоты девства, теряют и зрение Богоматери и не могут понять ту грусть Спасителя, с которой он сказал, что в дни пришествия Его, люди будут так же как и в дни Ноевы и Лотовы, то есть в дни великого нечестия беззаботно пить, есть, покупать, продавать, жениться и замуж выходить.
Есть святые, которые в пути своем минуют знание аскетики. Это те, которые имеют такую простоту ума и такую любовь ко Христу, что Он сам становится их наставником. Это собственно те святые, которых называют юродивыми. Склад характера таких людей заключает в себе некий своеобразный, так сказать, сугубый трагизм. Сердцем они — не от мира сего; но при этом они не могут и ориентироваться в этом мире. Они не могут ясно постигать законов падшей вселенной и этим знанием пользоваться. В них нет той известной доли научно-мирской хозяйственности — в духовном ее образе, конечно, которая нужна, чтобы овладеть аскетикой. Их подвиг может быстро возводить ко Христу, и, вместе с тем это — опасный подвиг. На него не вступают по сознательному решению, а лишь по внутренней необходимости. Простота ума не может быть предметом проповеди. Это не есть всеобщий путь, а особый, предписываемый своеобразным душевным устроением. Юродивые не могут понять даже того, что существуют законы природы. Они не считаются ни с холодом, ни с голодом, ни с зноем. Но нельзя сознательно сказать себе: буду прост умом, как дитя. И еще менее возможно убеждать других быть простыми и неразумными. Ибо, если это редкое безумие ради Христа заложено от природы, человек вообще не рассуждает, а неудержимо влечется по своеобразному иррациональному пути. Величайшие же святые, от юности возлюбившие Христа, однако, проходили строгим аскетическим путем и бережно передавали другим те открытия, какие им удалось на нем сделать. Таким путем они достигали подлинной детской простоты, о которой говорил Христос и которая состоит в том, что ум человека постигает Бога и тварь не в дискурсивном мышлении, не в сложных рассуждениях, а в прямо устремленной интуиции вопрошающей веры.
Глава 6. Личная аскетика, учение о молитве
1. Следует осветить молитву, как важнейшее действие человека, ибо в ней он становится в такое отношение к Богу, которое предусмотрено в идее Божьей о человеке. И, вместе с тем, надо разграничить истинную молитву от молитвы формально понимаемой.
Истинная молитва есть безмолвное созерцание тайны Божьей по закону личности, то есть совершенное отречение от предсказания действий Божественного промысла при достоверном постижении благости Промыслителя. Практически это означает молчаливое предстояние в самоотдаче Богу, настроение «да будет воля Твоя». Но это еще не все. Через такое настроение человек обретает свое царственное достоинство во вселенной, а с ним и царственную власть, хотя бы в малой мере. Эта власть — молитва просительная. В просительной молитве человек приобщается всемогуществу Божию. Не надеясь на то, что возможно достичь доброй цели силами естественными, он обращается к Тому, кто установил самые законы бытия и действует через его всемогущество.
И это еще не все. В молитве человек приобщается к небесному блаженству. Это молитва хваления и благодарения.
Главу о молитве написать очень трудно. Привожу здесь случайные мысли по поводу молитвы.
2. молитва есть мистика слова и, следовательно, молчания. Слово являет понятие ясно и отчетливо лишь тогда, когда выступает на фоне молчания, и притом соответственного молчания. Ибо и молчание бывает как бы разноцветное, и цвет молчания должен подготовлять мысленное место для своеобразия того огня, который загорается в его средине. Это та бездна, которая смотрится в висящий в средине ее драгоценный камень кристалловидный, внезапно освещающий внимающее безмолвие прямыми лучами света. Каждому слову свойственна своя мантия молчания. Во внимательной молитве каждое слово проходит облеченным в свое молчание.
3. Покаяние есть одно из молчаний мысли. Оно не есть вопль сознания своих грехов, но именно то особое молчание, которое рождается от исповедания Богу своей немощи. Это молчание подобает человеку в падшем мире, как ангелам на небесах подобает иное молчание — ангельское удивление.
Есть и иной вид молчания, приличный человеку — умиление. Оно противоположно первому — покаянию.
Но чрезвычайно трудно эти два слова сделать понятными человеку, смотрящему извне. Тем не менее, надо постараться это сделать.
4. Слова, которыми пользуются в молитве, суть ключи умозрений.
Связь между умозрением и избранным для него ключом принадлежит к числу основных связей, являющихся условием возможности бытия этого мира и потому не может быть объяснена. В ней не более таинственного, чем в связи раздражения и ощущения — не более, говорю я, ибо и то и другое одинаково непонятно. Связь эта заложенав самой идее чувственной символики, то есть мира вещей. Если бы попытались объяснить связь ключа умозрения и умозрения, иначе связь произвольно избранной вещи и понятия, например, через ассоциацию, этим мы ничего не пояснили бы. Ассоциация означает привычную связь: сказать, что вещь ассоциируется с понятием, значит просто сказать, что при многократном повторении открытие умозрения определенным ключом совершается легче — но как возможно вообще возведение к понятию от вещи, этого ассоциативная теория не объясняет.
