отвергнутый даже нищим и носящий отпечаток ярости и разрушения. Можно было бы сказать, что это лохмотья народа: лохмотья из дерева, из железа, меди, камня, и что предместье Сент-Антуан вышвырнуло все это за дверь могучим взмахом метлы, создав баррикаду из своей нищеты… Она была чудовищна и полна жизни, она вспыхивала искрами, как спина электрического ската. Дух революции клубился облаком над этой вершиной, откуда гремел глас народа, подобный гласу Божию… То была куча отбросов, и то был Синай»{781}.
«Акрополь голытьбы» воздвигли поперек главной улицы, ведущей в Сент-Антуанское предместье. В полумиле к северу, в предместье Тампль, выросла еще одна баррикада. Судя по всему, сначала Гюго осматривал именно ее. Было два часа пополудни 24 февраля[30]. Мостовые уже были завалены трупами, а все предместье обстреливали невидимые снайперы. Гюго запомнил белую бабочку, порхавшую над улицей: «Лето никогда не отказывается от своих прав».
Баррикаду, построенную по всем правилам, невозможно было разрушить без артиллерии. На сооружение баррикад образца 1848 года пошел опыт нескольких десятилетий. Баррикаду нужно было либо взорвать спереди, либо перескочить ее с верхних этажей домов. По словам одного свидетеля в итоговой комиссии по запросу, поданному в июле, Гюго предпочитал атаковать спереди: «Мы с Виктором Гюго взяли у генерала Ламорисьера 75 членов Республиканской гвардии [профессиональных солдат. –
Другой свидетель видел безоружного человека в сером пальто, «без каких-либо знаков отличия», который стоял один посреди улицы и кричал солдатам, перебегавшим от одной двери к другой: «Дети мои, давайте поскорее покончим с этим!»
«Дважды я дергал его за рукав, говоря: „Вас убьют!“ Он отвечал: „Потому-то я сюда и пришел, – и продолжал кричать: – Вперед! Вперед!“ С таким человеком во главе мы добежали до баррикад и захватили их одну за другой»{783}.
Его подвиги произвели бы впечатление даже на генерала Гюго.
Следующие три дня, лишь иногда ненадолго присаживаясь на тротуар, чтобы отдохнуть, Гюго выступал с речами перед повстанцами, штурмовал баррикады, брал пленных, перебрасывал в разные места пехоту и артиллерию… Как ни странно, он остался жив. Это значит, что он был непосредственно в ответе за смерть бесчисленного количества рабочих, которых сам считал невинными героями – их сбили с толку, но они все искупили своими страданиями. Когда отряд повстанцев вломился в квартиру на Королевской площади, которую незадолго до того покинули Адель и слуги, Гюго приготовился штурмовать еще одну баррикаду. Над ней реял белый флаг карлистов – монархической фракции, примкнувшей к рабочим. И с политической, и с сентиментальной точки зрения тот белый флаг символизировал большую часть жизни Гюго. То был флаг его матери-монархистки.
Через семь лет в разговоре, записанном его дочерью, он рассказал, что произошло потом: «Я прорвался через баррикаду и взял двух пленных, графа де Фушекура, бывшего гвардейца шестидесяти лет, и его сына, молодого человека двадцати лет. Ко мне приходила мадемуазель де Фушекур, красивая тридцатилетняя молодая женщина; она умоляла отпустить ее отца и брата. Нельзя было допустить, чтобы народный избранник, пэр Франции и роялист, проявлял особую снисходительность к такому же легитимисту, поэтому… я наотрез отказал»{784}.
Графа де Фушекура приговорили к двадцати годам каторжных работ. Его сына отправили в каторжную тюрьму в Кайенну, что было равносильно смертному приговору.
26 июня, в воскресенье, измученный Гюго «с разбитым сердцем» вернулся в Национальную ассамблею. Ему не терпелось узнать, что с его близкими. Он выполнил «поручение, призванное восстановить порядок, мир и примирение» – горькие слова, учитывая ужасные, расплывчатые видения, стоявшие у него перед глазами: «Уйдя с баррикады, человек не помнит того, что он там видел. Он был страшен, сам того не сознавая. Вокруг него сражались идеи в человеческом облике, его голову озаряло сияние будущего. Там недвижно лежали трупы и стояли во весь рост призраки. Часы тянулись нескончаемо долго и казались часами вечности. Он как будто пережил смерть. Мимо него скользили тени. Что это было? Там он видел руки, обагренные кровью, там стоял оглушительный грохот и вместе с тем жуткая тишина; там были раскрытые рты, что-то кричавшие, и раскрытые рты, умолкшие навсегда; его окружало облако дыма или, быть может, ночная тьма. Ему мерещилось, что он коснулся зловещей влаги, просочившейся из неведомых глубин; он разглядывал какие-то красные пятна на пальцах. Больше он ничего не помнил»{785}. К 26 июня «порядок» был восстановлен, и начались репрессии. Людей депортировали и казнили сотнями. Повстанцев загоняли в тюремные камеры и угрожали им штыками, когда они прижимались к решеткам, ища воздуха; их бросали умирать в крови и экскрементах, их пытали лавочники и чиновники в мундирах Национальной гвардии; их заставляли платить за пять месяцев общественных и экономических беспорядков. Молодая республика защищала себя, как тирания.
Позже в тот же день, если верить короткой фразе из «Истории одного преступления», Гюго «пошел на улицу Сент-Анастас и спас четверых»{786}. Пока солдаты обыскивали каждый дом, Жюльетта Друэ прятала четырех человек на чердаке своей квартиры в доме номер 12 – за такое преступление полагалась ссылка. Одним из спасенных был виноторговец по имени Огюст. Он очень удивился, когда узнал в друге госпожи Друэ, сообщившем им о падении предместий, Виктора Гюго: «Подумать только, час назад, зная, что вы перед нами, я жалел, что у моего ружья нет глаз: я нашел бы вас и застрелил!»
Если Гюго, как он утверждает, освободил людей, которые прятались на улице Сент-Анастас, тогда он единственный раз пренебрег своим долгом парламентария во время июньских событий. Но правдива ли его память? Отчет о процессе графа де Фушекура, человека, предположительно взятого в плен
