Гюго на монархистской баррикаде, содержит на удивление мало подробностей{787}. Граф сообщил, что живет на улице Сент-Анастас: поразительное совпадение, если учесть, что улица Сент-Анастас очень коротка… С другой стороны, возможно, именно поэтому четверо повстанцев отдались на милость своей соседки, Жюльетты Друэ, которая не особенно сочувствовала революционерам. Сейчас уже невозможно установить, взял ли Гюго графа и его сына в плен на баррикаде или нашел их на чердаке у Жюльетты и передал властям. Гюго столько раз и в таких разных контекстах заново припоминал свои действия в июньские дни 1848 года, что даже он едва ли мог бы вспомнить, как все было на самом деле.
Адель нашла убежище у соседа{788}, а их квартира на Королевской площади все-таки не сгорела. Гюго предположил, что ворвавшиеся к ним рабочие испугались неземной атмосферы. Они не тронули ни его старинных сабли и мушкета, ни рукописи, из которой потом вырастет роман «Отверженные». Пропала лишь кипа бумаги, которая лежала на рукописи. То была петиция от моряков из Гавра, в которой они просили о снисхождении к мятежникам из-за их чудовищных условий труда. Естественно, Гюго подписал петицию. Повстанцы забрали ее, чтобы доказать своим товарищам, ждавшим на площади, что Виктор Гюго – «истинный друг народа»{789}.
Проведя тридцать лет на публике, Гюго склонен был видеть в народе зрителей, состоявших из его верных поклонников и горстки болтунов. И тем не менее, если бы в июне 1848 года его жизнь оборвала шальная пуля, последней тщательно спланированной сценой был бы Виктор Гюго, который возглавляет жестокую атаку на народ. Отношения с широкой публикой не задались. Хуже того, Гюго твердо верил в то, что народ – непосредственное олицетворение Бога. «Не верить в народ, – говорил он Гизо в январе следующего года, – значит быть политическим атеистом»{790}. Подобно Моисею на горе Синай, Гюго на баррикадах увидел Бога «сзади»{791}, грубую изнанку Истории; правда, в отличие от Моисея, ему взамен не дали скрижалей.
На Синае из отбросов перестали существовать нравственные законы. Нельзя было стать героем, просто ринувшись на улицы. Но также невозможно было и стать злодеем. Воспоминания Гюго об июньских событиях 1848 года изобилуют пропусками, но он пытался восстановить последовательность событий, позволявшую ему взять вину на себя. Гражданин Гюго сделал все, что было в его силах: «Я предлагал себя в жертву, – писал он в июле, – но Бог меня не захотел… Какая скорбная победа!» Ему снова не удалось сложить воедино кусочки собственной головоломки. Как обычно, его искажения и умолчания скрывают истинную картину, возможно, куда более лестную, чем представленный им образ: человек, который черпал мужество из недостатка убеждения, который видел единственное логическое решение нравственной проблемы в том, чтобы три дня пытаться покончить с собой.
Всем, кто любит символику, возможно, интересно будет узнать, что Бодлер тоже принимал участие в июньских событиях, но по другую сторону баррикад. Он стрелял в солдат из новенького ружья. Таким образом, существует вероятность, что последнего великого поэта-романтика мог убить первый великий поэт-модернист… Век героев закончился, и, в то время как Бодлер пошел по относительно простому пути эстетического терроризма, Гюго решил создать новую героическую эпоху.
Адель Гюго не захотела возвращаться в «оскверненную» квартиру на Королевской площади и настояла на переезде{792}. Целых два месяца они страдали от шума и пыли в округе Мадлен по адресу: улица Или, дом номер 5. Леони Биар порекомендовала Гюго поселиться в своем квартале; она расхваливала поросшие травой улицы, которые взбирались на холм среди виноградников и ветряных мельниц Монмартра. Тихо, почти как в деревне; воздух чистый, а Сент-Антуанское предместье кажется грязным пятном на горизонте.
В сентябре 1848 года семья Гюго переехала вместе со всеми своими музейными экспонатами в светлую, просторную квартиру в доме номер 37 по улице Тур-д’Овернь. С балкона второго этажа открывался вид на город, – на одном из рисунков Гюго вид похож на гигантский стапель со стеной гавани, за которой открывается штормовое море{793}. В ноябре Жюльетта переехала в «унылую и темную квартирку» в ближайшем переулке, Сите-Родье (теперь улица Агент-Байи). Теперь три жены Гюго жили на расстоянии двести шагов друг от друга, и ему приходилось точнее рассчитывать время.
Переезд на Монмартр означал, что Гюго теперь занимал два полюса столицы – христианский и языческий. С горы Мучеников на севере он смотрел на склоны горы Парнас (Монпарнас) на юге, где он более тридцати лет назад писал свои роялистские оды. Часть его сознания уже отправилась в ссылку. Возвращаясь каждый день из парламента, он входил в роскошный погреб, подбитый видениями своего обитателя – дом внутри дома. Он гораздо больше похож на музей Виктора Гюго, теперь устроенный в его бывшем доме на Королевской площади, чем когда в самом деле жил там:
Даже в тот период поэтической спячки{795} Гюго удавалось оставаться в авангарде. Описание его монмартрского жилища типично для поэзии «искусства для искусства» 50 -х и 60-х годов XIX века: башня из слоновой кости со своими миниатюрами и предметами массового производства – ранняя форма китча{796}; аллергия на «Природу», культивирование иллюзий и политическое равнодушие. И фоном всему служит расплывчатое серое пятно, похожее на дым из фабричной трубы, – удручающее поражение февральской революции. Буржуазия торжествовала. Она произвела переворот, но не в политике, а в формах и в технике. Таким был Виктор Гюго, который притворялся денди, хранителем собственных исключительных мыслей с чистыми
