Лермонтов и христианство

Михаил Лермонтов легко и свободно вписал своё имя в историю русской и мировой словесности. С присущей гению мощью прокладывая новые вехи в отечественной литературе, он так же естественно вошёл в мировую культуру. Это поразительное по быстроте восхождение Лермонтова на вершину поэтического Олимпа произошло, по сути, в считанные годы!

Феномен Лермонтова тем более удивителен, что новейшая русская словесность, если иметь в виду её светскую и гражданскую ипостась, умещается в довольно короткий исторический период. Подумать только: старший современник Лермонтова – Александр Пушкин застал Гавриила Державина, который вместе с Денисом Фонвизиным был «птенцом» великого Михайло Ломоносова, одного из главных подвижников науки и культуры в «гнезде Петровом»! А баснописец Иван Крылов, как литератор развив бурную деятельность при Фонвизине и Державине, пережил самого Лермонтова…

Теснота судеб русских писателей особенно впечатляет, если знаешь, что никто из них (даже, пожалуй, что и Крылов) отнюдь не был долгожителем. При колоссальном напряжении Петра I и его соратников Русь стала Великой Россией – на страх врагам и на радость друзьям, которых, между тем, в ряде случаев нужно было ещё уметь определить… Но время брало своё, расставляя всех по своим местам.

Стук Петровского топора и гром пушек прославленных русских полководцев определили пафос созидания на всём протяжении XVIII в. У Пушкина внутренние связи с ушедшим столетием прослеживаются в неизбывной готовности приумножать лавры Отечества, а внешние – в «державинской» патетике, случающихся в его творчестве (впрочем, всегда уместных) архаизмах.

Лёгкое перо Пушкина, вдохновлённое его весёлым интересом к мифам, даёт множество реминисценций и даже прямых цитат из греческих и римских мифов. И не мудрено. Со времён итальянского Ренессанса мифы Греции и Рима возведены были в просвещённой Европе, а затем и в России в непогрешимый культ. С тех пор изобразительное искусство и, в особенности, поэзия были преисполнены сюжетами из древних сказаний. Не знать языческую мифологию в христианской Европе было признаком если не варварства, то, во всяком случае, считалось признаком дурного тона, безвкусия и дремучей необразованности [1][28].

Словом, просвещённая Европа не мыслила себя без сонма языческих богов – Титанов, Олимпийцев, божеств водной и воздушной стихии, богов смерти и подземного мира, муз, героев и прочее. И не только в поэзии. Пожалуй, лишь Фридрих Клопшток – немец до мозга костей, мужественно отказался в своей лирике от греческих богов. Не угодивших ему античных небожителей он хладнокровно заменяет близкими его духу скандинавскими и немецкими богами – грозными асами, ванами и валькириями из загадочной страны Асгард (к чести немецкого писателя следует сказать, что, не в пример подавляющему большинству своих русских коллег, он никогда не стеснялся своей мифологии).

Между тем, у Лермонтова архаизмов нет вовсе, как нет – за редчайшим исключением – и «латинствующей» мифологии. К восторженному «поклонению» древнегреческим богам и мифам европейских и вслед за ними русских поэтов Лермонтов относился с откровенной иронией. В то же время, отражая чаяния нового времени, поэт будущее провидел через поразительную в своей вневременности «личную» сопричастность к прошлому. Тонко чувствуя нужды своей эпохи, определяя злобу дня сегодняшнего и провидя «злобу» будущего, он оттачивал инструмент человеческого общения, коим был язык.

Чистоте и свежести языка Лермонтова удивлялись уже его современники. «Никто ещё не писал у нас такою правильною, прекрасною и благоуханною прозою», – говорил Н. Гоголь. Стало быть, и он сам! Но такой прозы не было бы, если б за Лермонтовым не стояли великие предшественники, среди которых наиболее ярким был А. Пушкин. Однако Лермонтов не ограничивался одним только литературным пространством. Без особого напряжения проникая в сокрытые от всех пласты исторической памяти, мысль поэта, обогащённая мировосприятием русской народной жизни, уже в самом начале своего поприща вырвалась из тенет умозрений и умонастроений элиты общества, как в русской, так и в европейской его ипостаси.

Оказавшись в плену идеологов Просвещения и выйдя на колею материалистического видения мира, «европейское человечество» обрекло себя на поиск истины сбитыми ценностными измерителями, прибегая при этом к ложным средствам. Тому свидетельство течение всего XIX столетия, в своих социальных и политических изломах заданного «свободами» Великой французской революции. Именно материалистическая гносеология «ветреников» Запада породила бураны и смерчи европейских революций, в политической беспринципности и меркантильной расчётливости которых терялась освободительная борьба греков, болгар и ряда других, не очень счастливых в истории народов. Столь же горестной была судьба тех, кто умел прозревать историческое бытие своего народа и кто был сопричастен его духовной и политической жизни. Увы, истинные величины, чаще других подвергаясь жестокостям и несуразностям времени, первыми попадают под окованные человеческими пороками тяжёлые и неразворотливые колёса истории. Уж не потому ли, что им, как наиболее ответственным за духовное обережение человека, приходится нести тяжкое бремя его грехов?! Ибо устроение жизни здесь – забота не аскетов, схимников и пустынников, занятых сторонним поиском «лествицы спасения», а тружеников повседневного здешнего бытия. Важность его нельзя приуменьшать, поскольку при всей своей скоротечности каждая «повседневность» венчает собой длинную череду столетий. Сама же историческая жизнь не состоит из одних лишь свершившихся событий и, в отличие от письменной истории, не носит лоскутный характер. История, подобно виртуозному музыканту, порой играет мимо написанных для неё «нот», отчего иные «мелодии» её, «сыгранные» выдающимися деятелями, не всегда слышатся современниками, не раздаются эхом во времени, а потому не часто угадываются и потомками… Но при всей «неслышности» надсобытийной реальности (впереди мы рассмотрим это более подробно) всякое социальное устроение есть инструмент истории, который выковывает бытие и заостряет дух времени.

Как же соотносится со всем этим жизнь и творчество Лермонтова, как известно, не отличавшегося ни смирением перед злом, ни ангельским характером?