Лермонтов и христианство

Попытаемся расслышать то, о чём говорит сам поэт.

Наделённый удивительным даром творчества, Лермонтов в нём только и оставался самим собой. Но и этот же, поистине небесный дар, обрекая поэта на людскую зависть и лишения судьбы, нёс ему «вечное странничество». Когда мысль Лермонтова парила в «торжественных и чудных» пространствах, вдохновение влекло его к звёздам, ставшим водителями земной и в то же время столь далекой от земли Музы. От их мерцающих огней могучий дух поэта взмывал ещё дальше, достигая лика Всевышнего. И не от избытка дерзости роняет Лермонтов слова: «и в небесах я вижу Бога», а просто сообщает нам то, что видел своими внутренними очами.

Но что может заставить нас поверить в духовное сверхзрение Лермонтова?

Прежде всего архетип, или – прообраз души человеческой.

Субстанциональная сопричастность человека своему Образу, очевидно, содержит в себе некий «духовный код», который некогда в значительной мере определял внутренние приоритеты «венца творения», или, беря шире, – обществ, существовавших до или вне событийной истории. Духовный диапазон такого «человека», не в пример куцым (примем это на веру) способностям его «исторических внуков», был несоизмеримо глубже и шире, сознание – чище, а возможности реализации дарования много выше. Во всяком случае, духовная субстанция людей, не затронутых предметной реальностью и не испорченных её следствиями, была свободна от многих морально-нравственных деформаций и пороков, присущих позднейшим цивилизациям. Именно в их ходе развитие личностного мировосприятия вытеснило видение мира в его непреходящих сущностях, в результате чего «события» подменили собой одухотворённое содержание человеческого бытия. В новых (теперь уже – исторических) условиях духовное зрение, пропадая в своих первоначальных свойствах, начало заявлять о себе в прецедентах «случайных» воодушевлений, которые своей систематической повторяемостью в ходе исторического развития преобразовались в этические категории. Заявляя о величии человека, ставшего мерой всех вещей (и уже в «колыбели истории» распоряжавшегося богами в соответствии со своими культурными прихотями), эти категории, созревая в сознании, воплощались в эпические творения рук человеческих.

Развитие этики через формирование эстетических категорий в свою очередь благоприятствовало созданию и формированию культурной среды. Но возвеличенные человеческими мерками и «униженные» в Божественной ипостаси великие «творения рук» потеряли главное – то, что невидимо соединяло человека с Тем, кто сотворил его по своему Образу и Подобию. И самым важным из всего, что напоминает нам об этой истинно великой связи, является творчество – следствие особого состояния души. Высшая же форма творчества есть вдохновение, которое можно определить как субъективно внезапное «вспоминание» некогда присущих человеку, но впоследствии упущенных высших духовных достоинств, облечённых в эстетическую форму. Именно эта связь человека со своим Творцом, закреплённая свободой воли, не способна потеряться даже и в дебрях «событийной истории». Хотя бы потому, что факт «утери» однозначно свидетельствовал бы о ложности духовной первоосновы и изначально нравственных посылов, а значит, и самого смысла человеческого существования, что невозможно, поскольку человек тогда есть не что иное, как бездуховное, морально беспамятное и даже дикое животное.

В нашем случае незримые, но зрящие очи души поэта, в пароксизме восторга и вдохновения освобождаясь от пут суетного бытия, способны были читать заветы Предвечного. Лермонтов осознавал это. Его могучий дух и сознание как будто принадлежали некому «вогнутому» пространству-времени, в котором будущее, совмещаясь с прошлым, транспонировалось в настоящее. Томимый духовной жаждой, а значит, желанием придать форму открывшемуся только ему бытию, поэт как только мог искал уединения от шума толпы людской. И лишь там, где бескрайние горизонты соприкасались с вечностью, Лермонтов, «внемля Богу», ощущал подлинную свободу. Потому и любил он бродить по горам, что, безлюдные, были они для него некой пустынью, в которой он не чувствовал своего одиночества. Когда же спускался к людям – печаль вновь глубоко овладевала его душой. Не это ли возвращение в несвободу подметил один из сослуживцев Лермонтова в последнее лето его жизни?!

«Припоминаю, шёл я как-то в гору по улице совсем тогда ещё глухой, которая вела к Железноводску, – отмечал в своих воспоминаниях А. Чарыков, – а он в то же время спускался по противоположной стороне с толстой суковатой палкой, сюртук на нём был уже не с белым, а с красным воротником. Лицо его показалось мне чрезвычайно мрачным…». И другим оно не могло быть – Лермонтов знал, откуда шёл и куда спускался…

В устах даже и самых одарённых поэтов «общение» с Богом и звёздами, не покидая пределов листа, как правило, так и остается на бумаге, ограничиваясь масштабом души самоупоённых мечтателей. Вот даже и горделиво-торжественная песнь Фёдора Ивановича Тютчева: «По высям творенья, как Бог, я шагал, / И мир предо мной неподвижно лежал», – не вызывает особого доверия, поскольку бодрой ритмикой рождает ассоциации с некой «космо- оздоровительной» прогулкой.

«Шагая в высях» на кончике пера, «массой» своей гений Тютчева всё же находился на земле. Потому и возникают почти «дорожные» ассоциации от его строк, что, полные экспрессии и духовного задора, они исходят «тутошним» энтузиазмом. Значителен был Тютчев во многом, но не в этом. Как ни старался