Лермонтов и христианство

великий мастер Слова «пройтись» над звёздами, а те всё равно недосягаемо горят над его изумительным творчеством. В то время как муза Лермонтова нераздельна с твореньем и лучами небесных жителей.

В чём же его значительность?

Величие души и творчества поэта не в направленности к «космическим далям», «прогулки» по которым уже через поколение станут «обычным делом» и для посредственных поэтов, а в пребывании там… Оттого, наблюдая звезды, поэт мог слышать их «говор». В этом есть тайна Лермонтова, в этом была беда его – в этом же состояло его счастье! Дух поэта не только «витал» над землей, но находился в «сферах», как внутренне соединённый с ними. Потому поэтическое слово Лермонтова приобретает смысл неотделимый от сущности его, как и от объекта «тайного» видения. Уступая по росту многим своим современникам, челом своим Лермонтов был ближе к небу, нежели самые высокие из них. Очевидно, поэтому он видел дальше и яснее других.

Одним из первых это распознал Вас. Розанов. В 1891 г. к 60-летию кончины Лермонтова он писал: «То, что у всякого поэта показалось бы неестественным, преувеличенным или смешной претенциозностью, например, это братанье со звездами: «Когда бегущая комета / Улыбкой ласковой привета / Любила поменяться с ним», – у Лермонтова не имеет неестественности, и это составляет самую удивительную его особенность. Кто бы ни говорил так, мы отбросили бы его с презрением. «Бери звезды у начальства, но не трогай небесных». Между тем Лермонтов не только трогает небесные звезды, но имеет очевидное право это сделать, и мы у него, только у него одного, не осмеливаемся оспорить этого права. Тут уж начинается наша какая-то слабость перед ним, его очевидно особенная и исключительная, таинственная сила. …Звездное и царственное – этого нельзя отнять у Лермонтова; подлинно стихийное, «лешее начало» – этого нельзя у него оспорить. Тут он знал больше нас, тут он владел большим, чем мы, и это есть просто факт его биографии и личности»[2].

Конфуций, наставляя умевших слышать, говорил: «Человек меряется не с ног до головы, а с головы до неба». Лермонтов мог не знать изречения великого мудреца Поднебесной, а потому «мерил» человека с ног до неба. Поэту близки были не только вышние, но и здешние мечтания, в которых он лишь поначалу отдавал дань величинам «с пасмурным челом».

Предваряя идеи Н. Гоголя и Ф. Достоевского, поэт и мыслитель умел видеть значительное в малом, а подчас и вовсе в ничтожном. Потому, по жизни никогда не принижая «маленького человека», автор «Героя нашего времени», наделённый несомненным великодушием, делится с нами мыслями, которые по своей глубине впору библейским старцам: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие наблюдения ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление».

Под быстрым пером поэта мысль приобретает рельефность, форма – ясность и точность, а образы – чрезвычайную художественную убедительность и пластическую осязательность. Всё это в неразрывном единстве своём властно заявляет о существовании в мире поэзии истинно лермонтовского – «звёздного» существования. Но не только. Мятеж и борение духа подчас сменяют лирические настроения, в свою очередь, уступая место глубоким размышлениям о судьбах Родины и человеческом бытии, с тем, чтобы, взмывая ввысь, окликнуть самого Бога.

Таков был диапазон души «сына неба» (Вел. Хлебников), обладавшего вещим слышанием. Но именно потому, что Лермонтову ведомы были сокровища духа человеческого, не мог он и не хотел смирять себя пред злом и ничтожеством душ мелких, как не смирялся и перед злом сильных мира сего.

Трактовка в таких «тонах» сущности поэта может показаться чрезмерно завышенной, а видение его творческого потенциала чем-то выходящим за пределы реальности – потусторонним и мистическим. И это так, если исходить лишь из преходящих эмоций и исчезающих в них эпитетов. Но оборачивается явью, когда вникаешь в сокровения «подстрочных» дум и образов Лермонтова. Причём не только в законченных произведениях, но и вскользь намеченных черновых записях и мыслях отрока.

И я счёт своих лет потерял
И крылья забвенья ловлю:
Как я сердце унесть бы им дал!
Как бы вечность им бросил мою!

1832

«Это можно бы принять за шутку, если бы это сказал кто-нибудь другой, – писал Д. С. Мережковский. – Но Лермонтов никогда не шутит в признании о себе самом. …Так же просто, как другие люди говорят: моя жизнь, Лермонтов говорит: моя вечность».

Мережковский специально не заостряет внимания на некоторой угловатости поэтической формы. Видимо, потому, что распознал главное: незрелая форма всё же вмещала в себя гигантскую нишу духовной и творческой памяти Лермонтова.

Писатель и религиозный философ, поняв, – оценил направленность мощных импульсов души и сознания поэта. Содержа в себе гигантские потенции, «лермонтовская направленность» и впрямь вылилась в совершенное единство содержания и формы. Именно ощущение целостности духовной жизни Лермонтова способно приобщить «умеющих слышать» к тайне, прячущейся за очертаниями «букв» его музы. Ибо во всём, чего касается поэт, рассеяно ощущение и сознавание им сущностей тварного мира. Как будто воочию лицезрея образы первоподобного мира, и создавал Лермонтов свой мир, наполненный иными образами; «мир», одинаково далекий как от современников, так и неведомых ему будущих поколений.

Здесь сделаем маленькое отступление.