Лермонтов и христианство

стране предстают перед нами неким утёсом, видимой частью которого было тогдашнее общество, а невидимая – «подземная» – содержит в себе историческую перспективу российского бытия и участия его в мире.

Необходимо сказать, что у поэта был весьма умный предшественник – Пётр Чаадаев, сумевший через характер народа дать глубокий аналитический обзор прошлого и настоящего страны. Лермонтов, может, потому и не проводит в «Думе» анализ в стиле «ретро», что за него это психологически точно сделал Чаадаев. Говоря об ошибках отцов и позднем их уме (в этом замечании явно прочитывается его старший современник), поэт, лишь констатируя прошедшее, подразумевает лакуну несостоявшегося исторического пути России. Но, сожалея об этом, ибо нарушена была внутренняя целостность народа, определявшая духовный и исторический путь страны до Великого Раскола, поэт устремляет свой взор в будущее.

Есть у обоих мыслителей в диалоге со временем и смежная платформа.

Чаадаев, анализируя российское бытие по схеме: «настоящее – прошлое», подразумевает тяготы будущего, в то время как лермонтовская связка: «настоящее – будущее» предполагает прошлое «по Чаадаеву».

Словом, «настоящее» у обоих мыслителей является некой субстанцией, которая не только связывает прошлое России с её исторической перспективой, но и преломляет через себя духовно-исторические ингредиенты прошлого. При всём этом, отталкиваясь от настоящего, оба мыслителя призывают нас извлечь уроки из исторического опыта.

Далее, когда Чаадаев говорит «мы» («Мы живём в каком-то равнодушии ко всему… Мы явились в мир, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали… Мы растём, но не созреваем; движемся вперёд, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведёт к цели…» и т. д.), то никому не приходит (надеюсь) в голову, что мыслитель говорит от себя только или от своего окружения (последнее как раз наименее вероятно). Такое же значение имеет «мы» у Лермонтова. Когда поэт говорит: «Богаты мы… ошибками отцов и поздним их умом», он имеет в виду тех из своего поколения, кто способен был извлечь из прошлого уроки (т. е. был достаточно умён для этого), дабы не повторять их в будущем.

Лермонтов многократно употребляет местоимение «мы» [11], по всей видимости, для создания «тотального» давления на умы соотечественников. Говоря «мы», Лермонтов «хватает за шиворот» своё нерадивое поколение, дабы «развернуть» его в направлении исторических бед, кои неминуемы для «тощих плодов» – сирот в собственном Отечестве…

Но поэт далеко не уверен в благоразумии и доблести своего поколения, ибо богатыри, по его убеждению, остались в прошлом. Очевидно, разгаданное Лермонтовым будущее России и вызывало его глубокую печаль! То же заботило и Александра Пушкина.

Пётр Яковлевич Чаадаев

В письме к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. Пушкин говорит: «… Наша общественная жизнь – грустная вещь»; в ней царит «равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине», «циничное презрение к человеческой мысли и достоинству»[12]. Правда, Лермонтов не разделял иллюзий своего великого предшественника, полагавшего, что в России «правительство всегда … впереди на поприще образованности и просвещения» и что «народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно»[13]. Однако он вполне солидарен с оценкой интересов образованного общества, которые очень изящно и просто обрисовал Пушкин: «Мы все учились понемногу, / Чему-нибудь и как-нибудь». Тем более, что о «полупросвещении» (сводной сестре невежества) своих соотечественников Пушкин пишет ясно и без обиняков: «Невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне; частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему…»[14].

Возвращаясь к лермонтовской «Думе», заметим, что слог великого произведения исключительно лаконичен, насыщен пронзительной мыслью и предельно концентрирован, тем самым поневоле вызывая в памяти библейские тексты. Видимо, потому, что никакой «буквальный смысл» не способен передать «вечное» течение человеческих грехов и огрехов в мутных потоках истории, подчас не отмеченной видимыми событиями.

Итак, с некоторым отличием от Чаадаева взор Лермонтова принципиально устремлён был в будущее России. Это особенно очевидно прослеживается на фоне его творчества. В пророческом по своей сущности произведении Лермонтов весьма точно указал направление духовного, морального и социального развала страны, живущей не историографией поколений, а внутренней связью жизни народа и общества. Значение истинно великого Художника и масштабность его творений состоит именно в том, что он умеет выразить в них характер своей эпохи и придать ей глубокое культурно-историческое содержание. В том, что он способен мощно и убедительно облечь своё произведение в форму, подчёркивающую содержание настоящего и суть будущего. Потому слова поэта полны тем смыслом, за которым узнаются не меркнущие в поколениях образы и символы. Очень конкретные по историческому значению и величественные по замыслу, они содержат в себе существо как бывшего (случившегося), так и не свершившегося ещё, которое, незримыми нитями связывая прошлое с будущим, во множестве своих элементов отмечено в каждом настоящем.

Лермонтов не был первым, кто пытался поделиться с людьми известным только ему, как не был и последним в ряду тех, кому предстояло наткнуться на стену полного непонимания. О неисчезающей в бытии (замечу – любой страны!) «стене» свидетельствует повторяемость поразительно схожих трагических ошибок и печальных упущений. О наличии воистину общей исторической проблемы говорит множащееся число