О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

возможностей для пастырской работы с оступившимся и для его собственного покаяния»[100]. Но Достоевский считал, что евангельские заповеди могут и должны соблюдаться не только в частной жизни. Они должны быть определяющим принципом и государственной деятельности во всех ее сферах. Мыслью этой проникнуто выступление Мышкина в салоне Епанчиных. В чисто публицистической, а потому и более четкой форме она многократно варьируется в записных тетрадях Достоевского и в «Дневнике писателя»; отражена она и в его письмах. Приведу лишь два-три примера, так как они очень многочисленны. Как раз в пору создания «Идиота» автор сообщает А. Н. Майкову, что за границей «стал для России – совершенным монархистом» (28₂, 281). Он признается, что и сам еще три года назад пришел к высказанной в письме Майкова мысли, «что наша конституция есть взаимная любовь монарха к народу и народа к монарху» (28₂, 280). Так, автор «Идиота» утверждается в идее, которую он будет высказывать до последних своих дней и выразителем которой в романе является Мышкин: Россия – истинная хранительница православия – руководствуется в своей политике евангельскими принципами любви. С особенным воодушевлением говорил об этом писатель в речи на пушкинских торжествах 1880 года. Он выразил упование на то, что будущие поколения русских примирят европейские противоречия и сумеют, быть может, сказать слово «братского окончательного согласия всех племен», согласия, которое совершится «по Христову евангельскому закону» (26, 148). А в рабочей тетради, содержащей подготовительные материалы к «Дневнику» 1881 года, Достоевский записывает: «Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся» (27, 85). В послекаторжный период Христос стал для него единственным мерилом всех идей и действий человеческих. К преклонению перед Его Личностью, так глубоко и безусловно исповеданному в письме к Н. Д. Фонвизиной – за двенадцать лет до создания «Идиота», – прибавилась со временем и вера в Него как в Богочеловека, вера крепнущая, все более углубляющаяся. Начиная с «Преступления и наказания», Достоевский страстно проповедует ее своим творчеством. Проповедь веры нередко звучит и в обширной корреспонденции писателя.

Глава третья

1. Болезнь князя Мышкина как одно из свидетельств его христоподобия

Темы болезни и смерти занимают в «Идиоте» очень большое место. Болен главный герой романа и его «сниженный двойник» Антип Бурдовский. После тяжких страданий умирают от чахотки Мари и Ипполит. Больная душою Настасья Филипповна, предчувствуя свой конец, все-таки убегает от князя под нож Рогожина. У Парфена начинается после убийства воспаление мозга, вызвавшее временное помрачение ума. От апоплексического удара умирает генерал Иволгин. Потеряв и Аглаю и Настасью Филипповну, сраженный греховностью падшего мира, главный герой романа вновь отправлен в швейцарскую лечебницу в состоянии необратимого идиотизма. Наряду со всем этим Достоевский настойчиво возвращает внимание читателей и к размышлениям об ужасе смертной казни, о которой Мышкин собирает материалы.

На этом фоне «прирожденная болезнь» князя, о которой он сообщает Рогожину в самом начале романа, не только выделяет главного героя, но и сближает его со многими действующими лицами. Об их состоянии он нередко может судить по собственному опыту. Так, одна «из общих точек» между больными героями романа, Мари и Настасьей Филипповной, Мышкиным и Ипполитом, – присущее им всем чувство отверженности обществом. Правда, в случае Мари и Мышкина это чувство было в значительной степени преодолено, побеждено любовью к ним детей, имевшей целительное действие на их души; но писатель дал своему герою опять пережить отвержение как в воспоминаниях, так и в действительности. Мышкин вновь испытывает его наиболее сильно после встречи с Бурдовским. Она воскресила в его душе память о том, что до отъезда в Швейцарию он и сам «также лепетал бессвязные слова, – хочешь выразиться и не можешь…» (8, 229). Во время встречи с «современными позитивистами» и через несколько дней после нее Мышкин чувствует свою вину перед Бурдовским, раскаиваясь, что обидел его, «так гласно предположив и в нем ту же болезнь, от которой сам лечился в Швейцарии, – кроме того, предложение десяти тысяч вместо школы было сделано, по его мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что при людях вслух было высказано» (8, 230). Сравните с евангельской заповедью: «Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас <…>. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне…»[101]Разгоряченный и почти выведенный из себя беспрерывными атаками друзей Бурдовского, князь небольно нарушает заповедь Христа и потом очень стыдится своего поступка. Все происшедшее побуждает Мышкина, убежденного в том, что он «идиот, истинный идиот», публично выразить ощущение своей ущербности и отверженности. Оно порождено в душе князя как его болезнью, так и несовместимостью христоподобного героя с окружающим «смрадным» миром. В беседе со мною В. Террас отметил, что почти все, что читатель узнает о болезни Мышкина, сообщается им самим. Эти признания князя представляются мне чрезвычайно важными для понимания характера его болезни, а также ее роли в композиции образа. Они важны в двух отношениях. Во-первых, они не подтверждают широко бытующего в критической литературе мнения, что Достоевский задумал и создал своего героя существом бесполым. Во-вторых, как «священная болезнь», так и «идиотизм» Мышкина оказывают влияние на его мироощущение, о чем речь пойдет несколько позднее.

– Я знаю, – говорит князь Епанчиным и Радомскому, – что я… обижен природой. Я был двадцать четыре года болен, до двадцатичетырехлетнего возраста от рождения. Примите же как от больного и теперь. <…> Я не краснею, – потому что ведь от этого странно же краснеть, не правда ли? – но в обществе я лишний… (8; 282–283).

Далее следуют признания, свидетельствующие о глубине смирения Мышкина, о его преклонении перед высоким идеалом, которому он служит и стремится следовать, и о сознании своего несовершенства, своей «недостаточности» для этого великого служения. Мышкин убежден, что у него «слова