О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Настасье Филипповне, Рогожин через неделю, «пожалуй, и зарезал бы ее»: «Только что выговорил это князь, Ганя вдруг так вздрогнул, что князь чуть не вскрикнул.

– Что с вами? – проговорил он, хватая его за руку» (8,32).

Многократное чтение романа и черновиков к нему привело меня к заключению, что Достоевский, называя героя юродивым (от себя или устами Рогожина, как в окончательном тексте), придает слову то значение, в котором оно вошло в народный быт: человек не от мира сего. В отношении к Мышкину это подразумевает и невинность, и глубокую духовность, и несовместимость с окружающим миром, а также свойственную обычно юродивым-подвижникам прозорливость. Кроме того, юродивость (при обыденном употреблении слова) нередко означает «идиотоватость» и является одним из проявлений болезни Мышкина. Она обнаруживается в минуты чрезвычайного измождения героя под бременем своей миссии в мире и является предвещением его неизбежно трагического конца. Так, во время пребывания в Павловском вокзале князь почти утрачивает чувство реальности. К нему возвращается состояние томления под тяжестью своего креста, испытанное сразу после встречи с компанией Бурдовского. Но на этот раз оно проявляется в гораздо более болезненной форме. Достоевский вновь варьирует евангельский мотив гефсиманского борения Иисуса, и «Князь Христос» вновь искушается мыслями о бегстве из мира: «Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы нравилось мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному с своими мыслями и чтобы никто не знал, где он находится. <…> И пусть, пусть здесь совсем забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если б и совсем не знали его и всё это видение было бы в одном только сне. Да и не всё ли равно, что во сне, что наяву!» (8; 286–287)[105].

Мною цитируются лишь несколько строк из обширного пассажа, в котором все окружающее, быть может, и вся жизнь князя по возвращении из Швейцарии «к людям» воспринимается им как «видение», истощившее его силы. Из этого пограничного, выходящего за пределы нормы состояния возвращают героя к действительности опять же «видения»: сначала появление Рогожина, а вслед за ним – «чрезвычайное видение» Настасьи Филипповны[106]. Из приведенного отрывка текста видно, что довольно поздно определившийся финал романа (сумасшествие князя), вероятно, представший автору как озарение, был, тем не менее, подготовлен развитием действия и явился органичным его завершением. «Если есть читатели «Идиота», – писал Достоевский Майкову в декабре 1868 года, лихорадочно работая над четвертой частью, – то они, может быть, будут несколько изумлены неожиданностию окончания; но, поразмыслив, конечно согласятся, что так и следовало кончить» (28₂, 327).

В следующих разделах этой главы я буду подробно говорить о роли эпилепсии главного героя в раскрытии как его образа, так и основных религиозных, точнее – евангельских идей романа. Но прежде чем перейти непосредственно к этому вопросу, остановлюсь на глубокой интерпретации болезни Мышкина, в частности его «идиотизма», в работах Гвардини и Зандера. Оба дают роману сходную символическую трактовку. Позволю себе процитировать довольно большой отрывок из последней главы книги Зандера «Тайна добра». Эта интересная, хотя и не лишенная противоречивых и ошибочных суждений глава, посвящена «Идиоту». Автор «Тайны добра» задается вопросом: «Неужели для того, чтобы быть христианином, необходимо выйти за пределы нормального и стать объектом психиатрии?» Зандер считает, что «удивительный ответ на это дает Guardini», чью точку зрения он затем излагает, подтверждая ее цитатами из Священного Писания, Пушкина и Достоевского. По мнению Гвардини, – пишет ученый, – «вся ущербность князя Мышкина есть не что иное, как символ кенозиса Христа»: «Ибо в жизни – образ Того, Кто уничижил [107] Себя Самого, “приняв зрак раба” (Фил 2: 7), и “был обезображен паче всякого человека” (Ис 52: 14), в Ком не было “ни вида, ни величия”, и Кто был “презрен и умален пред людьми” (Ис 53: 2–3), – не может явиться в славе и чести; он тоже должен быть предметом презрения и насмешки, должен быть унижен и оскорблен. Но всё это не должно быть случайностью или недоразумением <…>. Но подобно тому, как уничижение Христово было подлинно, а не призрачно, подобно этому и унижение Его образа также должно иметь реальное, а не кажущееся основание; отсюда – “идиотизм” князя Мышкина, выражающийся не только в его доброте и простоте, но и в подлинной болезни, в том “униженном состоянии”, над которым “от всего сердца” и “по-русски” плачет над ним в последних строках романа Лизавета Прокофьевна. Эти мысли, по-видимому, предносились и самому Достоевскому. Ибо не случайно же говорит он о висящей в доме Рогожина копии картины Гольбейна, на которой Христос представлен в момент Своего величайшего унижения и бесславия. Описывая эту картину, Достоевский как бы говорит читателю: “Ты видишь, как легко соблазниться о Христе, видя Его обесчещенное и окровавленное тело; так не соблазняйся же о моем герое, являющем собою образ Христа, когда я погружу его в тьму болезни, когда сам Шнейдер махнет рукой и скажет про него: “Идиот”…”».[108]

Трактовки «Идиота», предложенные Зандером и Гвардини, в некоторых отношениях близки к осмыслению романа самим Достоевским. Они заслуживают поэтому особого внимания, но, с моей точки зрения, нуждаются в поправках и комментариях, которые я и попытаюсь сделать. Прежде всего, как говорилось выше, само понятие «идиотизма» героя – глубже и многообразнее по своему содержанию, чем это представляется Зандеру. Во-вторых, хотя уничижение Мышкина в самом деле подлинно (по аналогии с уничижением Христа, на которую указывают оба исследователя), Христос не был единственным источником образа князя. Мы знаем из творческой истории романа, какая важная роль в становлении образа принадлежит также Дон-Кихоту и пушкинскому «рыцарю бедному».

Остановлюсь теперь на одном «невольном» преувеличении в работе Гвардини, которое оказало, на мой взгляд, огромное влияние на понимание им образа Мышкина. Я имею в виду истолкование исследователем слов Рогожина после пощечины Гани Мышкину (глава X первой части). Напомню, что в сцене