Настасье Филипповне, Рогожин через неделю, «пожалуй, и зарезал бы ее»: «Только что выговорил это князь, Ганя вдруг так вздрогнул, что князь чуть не вскрикнул.
– Что с вами? – проговорил он, хватая его за руку» (8,32).
Многократное чтение романа и черновиков к нему привело меня к заключению, что Достоевский, называя героя юродивым (от себя или устами Рогожина, как в окончательном тексте), придает слову то значение, в котором оно вошло в народный быт:
Мною цитируются лишь несколько строк из обширного пассажа, в котором все окружающее, быть может, и вся жизнь князя по возвращении из Швейцарии «к людям» воспринимается им как
В следующих разделах этой главы я буду подробно говорить о роли эпилепсии главного героя в раскрытии как его образа, так и основных религиозных, точнее – евангельских идей романа. Но прежде чем перейти непосредственно к этому вопросу, остановлюсь на глубокой интерпретации болезни Мышкина, в частности его «идиотизма», в работах Гвардини и Зандера. Оба дают роману сходную символическую трактовку. Позволю себе процитировать довольно большой отрывок из последней главы книги Зандера «Тайна добра». Эта интересная, хотя и не лишенная противоречивых и ошибочных суждений глава, посвящена «Идиоту». Автор «Тайны добра» задается вопросом: «Неужели для того, чтобы быть христианином, необходимо выйти за пределы нормального и стать объектом психиатрии?» Зандер считает, что «удивительный ответ на это дает Guardini», чью точку зрения он затем излагает, подтверждая ее цитатами из Священного Писания, Пушкина и Достоевского. По мнению Гвардини, – пишет ученый, – «вся ущербность князя Мышкина есть не что иное, как символ кенозиса Христа»: «Ибо в жизни – образ Того, Кто уничижил [107] Себя Самого, “приняв зрак раба” (Фил 2: 7), и “был обезображен паче всякого человека” (Ис 52: 14), в Ком не было “ни вида, ни величия”, и Кто был “презрен и умален пред людьми” (Ис 53: 2–3), – не может явиться в славе и чести; он тоже должен быть предметом презрения и насмешки, должен быть унижен и оскорблен. Но всё это не должно быть случайностью или недоразумением <…>. Но подобно тому, как уничижение Христово было подлинно, а не призрачно, подобно этому и унижение Его образа также должно иметь реальное, а не кажущееся основание; отсюда – “идиотизм” князя Мышкина, выражающийся не только в его доброте и простоте, но и в подлинной болезни, в том “униженном состоянии”, над которым “от всего сердца” и “по-русски” плачет над ним в последних строках романа Лизавета Прокофьевна. Эти мысли, по-видимому, предносились и самому Достоевскому. Ибо не случайно же говорит он о висящей в доме Рогожина копии картины Гольбейна, на которой Христос представлен в момент Своего величайшего унижения и бесславия. Описывая эту картину, Достоевский как бы говорит читателю: “Ты видишь, как легко соблазниться о Христе, видя Его обесчещенное и окровавленное тело; так не соблазняйся
Трактовки «Идиота», предложенные Зандером и Гвардини, в некоторых отношениях близки к осмыслению романа самим Достоевским. Они заслуживают поэтому особого внимания, но, с моей точки зрения, нуждаются в поправках и комментариях, которые я и попытаюсь сделать. Прежде всего, как говорилось выше, само понятие «идиотизма» героя – глубже и многообразнее по своему содержанию, чем это представляется Зандеру. Во-вторых, хотя уничижение Мышкина в самом деле подлинно (по аналогии с уничижением Христа, на которую указывают оба исследователя), Христос не был
Остановлюсь теперь на одном «невольном» преувеличении в работе Гвардини, которое оказало, на мой взгляд, огромное влияние на понимание им образа Мышкина. Я имею в виду истолкование исследователем слов Рогожина после пощечины Гани Мышкину (глава X первой части). Напомню, что в сцене