с пощечиной раскрывается истинное смирение, а также проницательность князя, ибо вскоре сбывается его предсказание, что Ганя будет очень стыдиться своего поступка. Парфен так подтверждает это пророчество:
– И будет каяться! – закричал Рогожин, – будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! (8, 99.)
Гвардини пишет по этому поводу: «Рогожин не знает, какая сила правды звучит в его словах: ибо в них явлен образ Агнца, взявшего на Себя грехи мира»[109]. Эта цитата из Гвардини сопровождается следующим важным для нас примечанием Зандера: «Автор основывается здесь на том, что в немецком переводе слово “овца” и слово “Агнец” переводятся одним и тем же “Lamm”, однако смысл символа от этого не меняется; только в русском тексте он является несколько завуалированным, тогда как в немецком переводе раскрывается с полной очевидностью»[110]. Примечание не только объясняет, на каком основании Гвардини, читавший «Идиота» по-немецки, именно так интерпретирует слова Рогожина, но делает понятным и то, почему Зандер прибавляет оговорку о «завуалированности» символа в тексте оригинала. Автору «Тайны добра» было хорошо известно, что при определенных обстоятельствах в русском языке соблюдается строгое различие в использовании слов «овца» и «агнец». Так, в литургических и других богослужебных текстах в отношении к искупительной жертве Христа употребляется только слово «Агнец». Например, в «Славословии великом», знакомом каждому православному, так как оно поется на утрине и входит в состав молитвословов, читаем: «Господи Боже, Агнче Божий, Сыне Отеч, вземляй грех мира, помилуй нас…» В библейских же текстах, содержащих пророчества о Страстях Христовых, используются оба слова: «…как овца веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих»[111]. Невозможно, однако, не обратить внимания при чтении этих строк из пророка Исайи на то, что оба слова: и «овца» и «агнец» – с исключительной выразительностью говорят об одном и том же: о беззащитности Жертвы! Именно в этом смысле: человек кроткий, безответный и беззащитный – слово «овца» так часто употребляется в народном быту, что вошло во многие поговорки. Дам примеры из современного Достоевскому словаря Даля: «Отольются волку овечьи слезки», «Овце с волком плохо жить», «Не прикидывайся овцою: волк съест»[112]. Еще более важно, что в подобном же контексте это слово несколько раз употреблено в Евангелии. Вот наиболее характерный случай такого употребления: Христос уподобляет апостолов овцам, а тех, к кому будет обращена их проповедь Царствия Божия, – волкам. Иисус предупреждает Своих избранников, что они будут всеми ненавидимы за имя Его, и настойчиво поучает их остерегаться людей, говоря, в частности: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…»[113] На экземпляре Нового Завета писатель отчеркнул на полях стихи 16–22, т. е. почти весь текст этого поучения, и пометил его буквой «С», что, по мнению Г. Хетсы, означает: «Смотри»[114]. В Евангелии от Луки напутствие обращено не к двенадцати, а к семидесяти апостолам, идущим на проповедь, и начало его звучит так: «Идите! Я посылаю вас, как агнцев среди волков».[115] В Новом Завете, как и в пророчестве Исайи, оба слова: и «овца» и «агнец» – указывают на беззащитность и самого Христа, и его последователей перед смертельной опасностью, грозящей им от людей. Мне представляется бесспорным, что, вкладывая в уста Парфена реплику об «овце», писатель имел в виду как народное употребление слова, так и эти библейские ситуации. Эпизод скандала у Иволгиных, который почти заканчивает сцена с пощечиной, свидетельствует о жестокости падшего мира и о крестном характере миссии беззащитного перед этим миром князя. А если Зандер вполне соглашается с гвардиниевской трактовкой слов Рогожина, несмотря на «завуалированность», как он сам говорит, их символического значения, то происходит это потому, что оба исследователя воспринимают «Идиота» как произведение о самом Христе, а не об ученике Христовом. Однако ни творческая история романа, ни сам текст его не дают оснований для такого восприятия и вступают в противоречие с ним; потому оно и влечет за собою много оговорок со стороны Гвардини и недоумений со стороны Зандера. Последний считает Мышкина «одним из самых непонятных, противоречивых и таинственных образов, созданных гением Достоевского». Зандер даже усматривает в герое «метафизическую гордыню», которая «выражается именно в том, что он воплощает в себе образ Христа».[116] Причина этих ошибочных суждений коренится, повторяю, в неправильном понимании авторского замысла.
В. Террас уже справедливо указывал на то, что писатель «ни на минуту не считал своего героя “Христом”, а видел в нем просто современного русского человека, пытающегося следовать идеалу Христа».[117]
Для верного понимания романа необходимо обратить серьезное внимание на это заключение ученого. Так как оно разделяется не всеми исследователями, я приведу в обоснование его отрывок из текста «Идиота», в котором прямо говорится, кем считает себя сам Мышкин. Начиная «полемику» между ним и Ипполитом, Достоевский проясняет для читателя разницу в их исходных позициях. Делается это устами Ипполита, который трижды (всего в нескольких фразах) провозглашает заветную идею самого Достоевского, носителем которой является главный герой романа. Это идея о том, что «мир спасет “красота”»; причем читатель должен понять, что имеется в виду красота Христова, красота Его Личности и учения, в которое князь верует, будучи христианином[118]. Это становится ясным благодаря следующему порядку реплик Ипполита:
– Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет «красота»? Господа, – закричал он громко всем, – князь утверждает, что мир спасет красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен. <…> Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином (8, 317).
Этот отрывок текста проливает также свет на понимание самим Достоевским смысла черновых записей «Князь Христос». Они, как говорилось и ранее,
