О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

свидетельствуют о намерении сделать героя христоподобным в той высокой мере, какая, по мысли автора, доступна для «ревностного христианина». Но вовсе не означают попытки превращения Мышкина, даже и в плане символическом, в самого Спасителя! Однако именно за эту попытку упрекает Достоевского автор «Тайны добра». Он полагает, что герой «Идиота» гибнет из-за принятия на себя образов «Жениха и Спасителя, принадлежащих Другому».[119]

2 «Я реально постиг Бога и проникнулся им» (К вопросу об идеалистическом взгляде на эпилепсию, сторонником которого был Достоевский)

Одним из загадочных мест «Идиота» является для меня описание последнего эпилептического припадка Мышкина во время речи в салоне Епанчиных. Оно интересно, во-первых, потому, что прямо восходит к Новому Завету, а во-вторых, потому, что – пользуясь словечком В. Терраса – вносит «диссонанс» в общее звучание почти всего, что говорится в «Идиоте» о «священной болезни». Я имею в виду те строки, в которых сообщается, как, догадавшись о начале припадка, Аглая подбежала к Мышкину. Она «успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом услышала дикий крик “духа, сотрясшего и повергшего” несчастного» (8, 459). Слова, выделенные мною, говорят об использовании Достоевским новозаветной фразеологии из эпизода исцеления Христом бесноватого отрока. Этот эпизод, с некоторыми различиями, приводится во всех синоптических Евангелиях. Обращение к нему писателя отражает многовековые и все еще бытующие представления о том, что падучая болезнь вызывается демоническими силами. Эти представления издревле уживались с не менее традиционными и глубоко разделяемыми Достоевским верованиями, что приступы «священной болезни» (так эпилепсия именуется с незапамятных времен) – знак посещения Божия. Как увидим, именно эти верования получают художественное развитие в романе. Но приведенный выше отрывок текста не гармонирует с ними, и мне, признаюсь, не удалось пока найти удовлетворительного объяснения для появления этого «диссонанса».

Все, что читатель узнает об эпилепсии Мышкина, – автобиографично, так как многократно переживалось и глубоко обдумывалось автором. Исследователи уже не раз пытались осмыслить эти страницы «Идиота». Прежде чем перейти к их анализу в следующем разделе главы, мне представляется целесообразным обобщить хотя бы самые необходимые сведения о «священной болезни», известные писателю не только по собственному опыту, но и из других источников. Многие из этих сведений о взглядах на эпилепсию и методах ее лечения в различные эпохи почерпнуты мною из книг Овсея Темкина и Дональда Скотта, указанных в библиографии.

В древности причиной любого заболевания считалось вмешательство либо богов, либо демонов, а эпилептические припадки, безусловно, внушали мистический ужас. Отсюда, возможно, и призошло название «священная болезнь». В романе Достоевского подробно описывается то жуткое впечатление от припадка, которое «оцепенило» Рогожина и спасло жизнь князя: «Известно, что припадки эпилепсии, собственно самая падучая, приходят мгновенно. В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы всё человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого человека. Многие, по крайней мере, изъясняли так свое впечатление, на многих же вид человека в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое» (8, 195).

После чтения этого отрывка становится понятным, почему и в христианскую эру причиной эпилепсии нередко считали одержимость. Новозаветная история исцеления бесноватого на долгое время приобрела авторитетность при диагностировании и лечении падучей болезни. В Евангелии ведь утверждается самим Христом, что исцеленный Им отрок был одержим «духом немым и глухим», а, изгнав нечистого духа, Иисус говорит, что «сей род не может выйти иначе как от молитвы и поста».[120] В первом синоптическом Евангелии сообщается также, что отрок «беснуется и тяжко страдает» в новолуния[121]. Интересно в связи с этим отметить, что Федор Михайлович, ведя учет случавшихся с ним припадков, часто упоминает и о том, в какой стадии был в это время лунный диск [122]. А в письме М. М. Достоевскому от 9 марта 1857 года он сообщает, что доктор советовал ему остерегаться новолуний, и замечает в скобках: «(Теперь подходит новолуние, и я жду припадка)» (28₁, 275).

Этот новозаветный эпизод, должно быть, часто припоминался Достоевскому, сославшемуся на него в «Идиоте». В страданиях отрока обнаруживается разительное сходство с эпилепсией: дух «повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет».[123] Осознание общности симптомов, характерных для одержимости («беснования») и эпилепсии, не могло не вызвать у писателя отрицательных эмоций, тем более что в 1864 году падучая болезнь Достоевского стала предметом нападок в печати. Я упоминаю об этом моменте полемики между журналами «Современник» и «Эпоха» по двум причинам. Во-первых, выпады М. А. Антоновича не могли не припомниться автору «Идиота» при работе над текстом газетного фельетона, полного насмешек «позитивистов» над болезнью Мышкина. Во-вторых, необходимость защититься дала писателю лишнюю возможность заострить внимание на том факте, что среди эпилептиков есть целый ряд людей выдающихся. Подготавливая ответ Антоновичу, Федор Михайлович записал в рабочей тетради: «Да, я болен падучею болезней, которую имел несчастье получить 12 лет назад. Болезнь в позор не ставится. Но падучая болезнь не мешает деятельности. Было много даже великих людей в падучей болезни, из них один даже полмира перевернул по- своему, несмотря на то, что был в падучей болезни. К каким приемам вы прибегаете» (20, 198).

Достоевский пишет здесь о Магомете. Личность основателя ислама всегда интересовала писателя, о чем свидетельствуют упоминания о «турецком