пророке Мухаммеде» уже на страницах обеих редакций «Двойника».[124] Интерес к Магомету углубился после того, как у Достоевского была диагностирована эпилепсия: и в «Идиоте», и в «Бесах» он прямо назван эпилептиком. О его «священной болезни» писатель, вероятнее всего, узнал из жизнеописаний пророка. Среди них особого внимания заслуживает книга В. Ирвинга «История Магомета и его преемников». В 1857 году она появилась в переводе П. В. Киреевского под названием «Жизнь Магомета». Именно из нее Достоевский мог почерпнуть сведения, которые (наряду с чтением Корана) дали ему идею о глубоком сходстве необычайного внутреннего опыта, переживаемого, как считал автор «Идиота», и им самим, и Магометом в моменты эпилептической ауры или при ее приближении. Об эпилепсии основателя ислама Ирвинг пишет:
«Иные уверяли, будто бы это клевета его врагов и христианских писателей. Однако ж оказывается, что это утверждали некоторые из его древнейших мусульманских жизнеописателей, которые ссылались на людей ему близких». Далее следует рассказ о припадках, с которыми нередко были сопряжены мистические откровения и видения: «У него бывала <…> сильная дрожь, за которой следовал род обморока, или, вернее, конвульсии; тогда с его лба струился пот, даже и в самую холодную погоду; он лежал, закрывши глаза, с пеною у рта, и ревел, как молодой верблюд» [125].
Ирвингом приводятся также разноречивые мнения по поводу легендарного мистического опыта пророка: разбуженный однажды ночью Архангелом Гавриилом, он будто бы совершил на чудесном коне путешествие из Мекки в Иерусалим, а затем побывал на небесах, где беседовал с Богом, Ангелами, пророками, видел геенну огненную и т. д. «Некоторые утверждают, – пишет Ирвинг, – что это было не что иное, как сон или ночное видение <…>. Другие настаивают на том, что он совершил небесное путешествие телесно и все это будто бы исполнилось чудесным образом в такое короткое время, что, возвратясь, Магомет еще мог остановить совершенное падение сосуда с водою, который Архангел Гавриил, улетая, задел крылом»[126]. Достоевский, как мы знаем из текста «Идиота», нашел
Еще в 1865 году, задолго до начала работы над «Идиотом», писатель в беседе с Корвин-Круковскими выразил твердую уверенность в подлинности мистического опыта Магомета, не упоминая при этом, разумеется, ни о каких легендарных подробностях, окружавших его откровения:
– Вы все, здоровые люди, <…> и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком, – так, по воспоминаниям С. В. Ковалевской, говорил Федор Михайлович. – Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет! Он не лжет! Он действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как и я[128].
Затаенный смысл выделенных мною слов писателя совершенно очевиден. Их можно было бы перефразировать так: Я знаю
«Воспоминания детства» были написаны в Швеции, где Софья Васильевна занимала кафедру в Стокгольмском университете. Она закончила работу над ними весной 1889 года: почти четверть века спустя после описываемых событий. Говоря о первых писательских опытах своей старшей сестры, Анны Корвин-Круковской (в замужестве Жаклар), мемуаристка не совсем верно передает содержание ее рассказов, печатавшихся в «Эпохе» Достоевского: текстов этих произведений, вероятно, не бы ло у нее под рукой. О некоторых других неточностях, замеченных в «Воспоминаниях детства», подробно, но, к сожалению, тоже не всегда точно говорит Д. Франк[129]. Я склонна думать, что «абсолютно непогрешимых» мемуаров не существует. В этом убедило меня еще в молодости активное участие в работе над двухтомником «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников». Позднее, в академическом комментарии к «Идиоту», я постаралась показать, как много ценного для творческой истории этого романа содержится в «Воспоминаниях детства»[130]. Достоевский, в которого мемуаристка, тогда пятнадцатилетняя девочка, была горячо влюблена,
О болезни Федора Михайловича Софья Васильевна сообщает, что в глазах членов ее семьи она была окружена «таким магическим ужасом», что они «никогда не решились бы и отдаленным намеком коснуться этого вопроса». Достоевский сам завел речь о своем недуге. И важно принять во внимание, что рассказом своим он прежде всего стремился впечатлить Анну Васильевну, которую «полюбил с первой минуты»[131]. Она была в два раза его моложе, отличалась замечательной красотой, незаурядным умом и принадлежала к более высокому, чем сам писатель, кругу дворянского общества. Федор Михайлович думал в то время жениться на ней и не мог не сознавать, что его падучая болезнь легла бы тяжелым крестом на женщину, с которой он мечтал связать свою судьбу. Это и побудило его, как мне кажется, заговорить о светлой, о благословенной стороне своей «священной болезни». Заговорить о том, что тогда было еще почти никому, кроме него самого, неизвестно и лишь три года спустя получило раскрытие на страницах «Идиота». И Федору Михайловичу удалось произвести неизгладиимое впечатление на своих слушательниц: «Мы все сидели как замагнетизированные, совсем под обаянием его слов». Сестрам и их матери, Елизавете Федоровне, пришла в голову мысль, что у Достоевского будет сейчас припадок, который действительно случился, но на несколько часов позднее, в эту ночь: «Его рот нервно кривился, все лицо передергивало. Достоевский, вероятно, прочел в наших глазах наше опасение. Он вдруг оборвал свою речь, провел рукой по лицу и зло улыбнулся.
