другие, а не соответственные мысли», что он не имеет права говорить о высоких идеях, так как у него нет и «жеста приличного, чувства меры нет». (Подобные сомнения в себе были свойственны самому Достоевскому.)[102]В конце своей тирады Мышкин вновь возвращается к тому, что «нельзя не смеяться» над ним «иногда», потому что после долгих лет болезни «непременно должно было что-нибудь да остаться…» Из этого высказывания становится очевидным, что если до возвращения в Россию он чуждался взрослых, совсем не знал женщин и думал, что «не может жениться ни на ком» (8; 14, 32), то причиной этого было его психическое состояние. Кстати сказать, уже после опубликования первой части «Идиота», содержащей упомянутые реплики Мышкина о женщинах и о браке, Достоевский внес в рабочую тетрадь строки, опровергающие представления о том, что он мыслил своего героя импотентом. Так, 14 марта 1868 года автор записал о Настасье Филипповне, на которой князь «положительно» решил жениться: «После оргии Рогожина – ошеломлена, у Учителя, борьба; любовь к Князю; в ужасе от мысли отдаться Князю и стать его женой» (9, 229). В этой же записи сказано, что перед самой гибелью Настасьи Филипповны Аглая становится ее другом. Князь знает об их дружбе и хочет после смерти Настасьи Филипповны жениться на Аглае, но умирает и сам. Таким образом, и в этот период, и до самого завершения «Идиота» писатель думает о герое, любившем двух женщин и любимом ими. В окончательном тексте, как известно, князь формально и публично делает предложение каждой их них. Причем Настасье Филипповне оно было сделано позднее и еще раз, наедине, о чем князь упоминает в разговоре с Аглаей на зеленой скамейке. Если бы сам Мышкин под словами «прирожденная болезнь» подразумевал свою непригодность к брачной жизни из-за импотентности, то три предложения брака, имеющие место в «Идиоте», сделали бы из него в глазах читателя не «положительно прекрасного», а положительно бесчестного человека!
Нет, его прирожденным недугом была «странная нервная болезнь, вроде падучей или виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог». Об этом, – сообщает автор, – Мышкин «объявил» Рогожину в начале романа (8, 6). Частые припадки этой болезни упоминаются князем как причина его идиотизма в прошлом: «Меня тоже за идиота считают все почему-то, – замечает Мышкин в конце истории о Мари, – я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?» (8, 64.)
Князь подробно описывает симптомы своего прежнего болезненного состояния, из которого его вывел крик осла на базельском рынке, положив начало выздоровлению. Он рассказывает о воздействии на него эпилепсии, прекратившейся на несколько лет после лечения у швейцарского доктора Шнейдера: «…я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось. Больше двух или трех идей последовательно я не мог связать сряду. Так мне кажется. Когда же припадки утихали, я опять становился и здоров и силен, вот как теперь» (8, 48). В небольшой статье В. Терраса «Диссонанс в романе Ф. М. Достоевского “Идиот”» приводится достойное внимания мнение Вальтера Нигга о том, что крик осла говорит о страдании животного и мог стать для погруженного во мрак болезни князя столь важным событием потому, что Мышкин был тогда и сам «таким же мучимым существом и почти такой же безответной божьей тварью. Страдания животного каким-то таинственным образом отзывались на его страдании»[103].
Допущение Нигга правдоподобно и подводит нас к размышлениям о том, каково же значение болезни Мышкина в контексте романа. Представляется целесообразным начать рассмотрение этого вопроса с замечаний о смысле реакции Рогожина на признание князя, что он «даже совсем женщин не знает». Мышкин произносит эти слова (по воле Достоевского) вовсе не для того, чтобы заявить о своей мужской неполноценности. Ими автор дает знать читателю, что его герой – девственник. Мною подробно говорилось о том, что несколько позднее Достоевский осмыслил именно невинность Мышкина как его наиболее привлекательную черту, способную завоевать симпатию читателей. Она оттеняется в герое во все продолжение романа, и девственность – одно из ярких ее проявлений.
– Ну коли так, – восклицает Рогожин после признания Мышкина, – совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит! (8, 14.)
Мысли о юродивости главного героя зародились у Достоевского еще при работе над неосуществленной редакцией романа. В последних планах к ней за Идиотом даже закрепляется эпитет «юродивый» (9; 348–349). В дошедшей же до нас части материалов к окончательной редакции автор записал лишь однажды, что князь, через шесть месяцев после начала действия, – «совсем больной и юродивый. Женщины и дети около него» (9, 251). Эти строки появились в тот же день, что и запись: «Князь Христос». Они отражают возникшее у Достоевского желание воплотить именно в юродивом герое основную идею романа. Писатель не вполне отказался от этой мысли: своеобразная юродивость заметна в князе в моменты нарастания болезненного напряжения в его душе и вокруг него, например, перед скандалом, разразившимся в Павловском вокзале. Однако слово «юродивый» может употребляться в различных значениях, и потому необходимо определить, что вкладывал в него Достоевский. Важно при этом иметь в виду, что юродство было на Руси широко распространенной формой христианского подвижничества и одной из категорий святости. Подвиг юродства считается исключительно трудным, так как включает в себя «аскетическое попрание тщеславия» путем «притворного безумия или безнравственности с целью поношения от людей». Г. П. Федотов справедливо указывает, что подвиг этот часто увенчивался даром пророчества: «Прозрение духовных очей, высший разум и смысл являются наградой за попрание человечского разума»[104].
Я упоминаю об этом потому, что в «Идиоте» мы встречаемся с интересным явлением: хотя юродство как подвиг совершенно отсутствует в Мышкине, ему в высшей степени присущ дар предвидения, предчувствия и пророчества. Нельзя пройти и мимо того факта, что одно из пророчеств князя, сбывшихся в романе, сопровождается тем же эффектом, какой обычно вызывался пророчеством юродивых, – часто глубоким и неожиданным по своему содержанию. Оно потрясало слушателей подобно тому, как испугали и шокировали Ганю слова Мышкина, что, женившись на
