О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

– Не беспокойтесь, – сказал он, – я всегда знаю наперед, когда это приходит»[132].

Я привела этот отрывок из воспоминаний прежде чем передать сказанное Достоевским о пережитом им духовном опыте 6 момент ауры, чтобы показать нагляднее, что рассказ писателя врезался в память Софьи Васильевны и его достоверность не вызывает сомнений. Мемуаристке хотелось сохранить для потомства содержание истории о том, как, по словам Федора Михайловича, произошел у него первый припадок эпилепсии. Прежде чем обнародовать слова Достоевского, она добросовестно сообщает, что слышала и совершенно другую версию о начале у него эпилепсии, и даже признается, что не знает сама, какая из версий «справедлива». Мемуаристка беседовала об этом со многими докторами, которые говорили ей, что эпилептики часто забывают, как именно началось их заболевание, и «постоянно фантазируют на этот счет»[133]. Только после этих разъяснений Софья Васильевна передает суть сказанного Достоевским. Этот эпизод чрезвычайно интересен и ценен для достоевсковедов. Речь в нем идет, вероятнее всего, не о первом приступе падучей болезни, но это неважно. Не имеет значения ни точная датировка события, ни сопутствующие ему обстоятельства. Для нас важно лишь то, что при начале какого-то из припадков Достоевским был пережит незабываемый опыт Богооткровения.

Случилось это, по его словам, когда он уже отбыл срок каторги и жил на поселении, страшно томясь одиночеством. В канун Пасхи к нему неожиданно приехал товарищ, и они, забыв обо всем, несколько часов проговорили об искусстве, литературе, философии. Затем разговор перешел на религию. Из исповедального письма Достоевского Н. Д. Фонвизиной, написанного в 1854 году, мы знаем о страстной жажде писателя обрести подлинную веру, преодолев «неверие и сомнения», волновавшие его душу. В споре с приятелем-атеистом Достоевский горячо отстаивал существование Бога. Знаменательно, что, вспоминая об этом, он сказал Корвин-Круковским, что уже тогда, в 50-е годы, был верующим. Вот что сообщает Ковалевская: «Товарищ был атеист, Достоевский – верующий; оба горячо убежденные, каждый в своем.

– Есть Бог, есть! – закричал, наконец, Достоевский вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался.

– И я почувствовал, – рассказывал Федор Михайлович, – что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся Им. Да, есть Бог! – закричал я, и больше ничего не помню».

Затем следуют уже известные нам слова о Магомете, «бывшем в раю в припадке падучей», после которых Достоевский сказал нечто созвучное размышлениям Мышкина об ауре: «Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!»[134]

Это публичное высказывание о своей болезни, неожиданное для слушателей, – свидетельство того, что в 1865 году писатель уже придавал большую объективную ценность озарениям, сопровождавшим начало его припадков. В «Идиоте» Мышкин рассказывает об этих озарениях Рогожину. Уверенность писателя в объективной ценности переживаемого находила опору и в современной Достоевскому психиатрии. В ней широко было распространено мнение, что эпилептикам могут ниспосылаться подлинные мистические откровения. В связи с этим обращает на себя внимание восприятие Н. Н. Страховым припадка «обыкновенной силы», который случился во время его оживленного разговора с писателем об «очень важном и отвлеченном предмете»:

«Федор Михайлович очень одушевился и зашагал по комнате, а я сидел за столом. Он говорил что-то высокое и радостное; когда я поддержал его мысль каким-то замечанием, он обратился ко мне с вдохновенным лицом, показывавшим, что одушевление его достигло высшей степени. Он остановился на минуту, как бы ища слов для своей мысли, и уже открыл рот. Я смотрел на него с напряженным вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное, что услышу какое-то откровение. Вдруг из его открытого рта вышел странный, протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты».[135] Страхов рассказывает здесь же и о том, как часто Федор Михайлович описывал ему свое внутреннее состояние в момент эпилептической ауры. Эти слова приводятся несколько ниже.

Разумеется, идеалистический взгляд на эпилепсию, сторонником которого, несмотря на все страдания, причиняемые ему этим тяжелым недугом, был Достоевский, еще со времен Гиппократа уживался с материалистическим взглядом, согласно которому припадки «падучей» объясняются просто заболеванием мозга. Овсей Темкин пишет по этому поводу, что, несмотря на огромный прогресс медицины, идеалистическая точка зрения не может считаться до конца опровергнутой и в наши дни. Он же указывает на то, что у Федора Михайловича припадки начинались аурой необычного, редкого типа. Его аура, так подробно описанная в «Идиоте», получила у психиатров известность под названием «экстатической»[136]. Этот факт чрезвычайно важен для достоевсковедов, так как экстатическая аура, несомненно, переясивалась Федором Михайловичем множество раз за долгие годы его болезни. Мышкин недаром говорит, что это случалось всегда, когда «припадок приходил наяву» (8, 188).

Достоевский впервые сообщил о том, что у него начались эпилептические припадки, в письме к брату Михаилу от 30 января (22 февраля) 1854 года. Рассказывая о невзгодах и трудностях только что отошедшей в прошлое каторжной жизни, писатель признается: «От расстройства нервов у меня случилась падучая, но, впрочем, бывает редко» (28₁, 170–171). Однако с течением времени частота припадков, как известно, значительно возросла[137].

Это привело к тому, что состояния ауры, при которых Достоевским переживалось высшее счастье «проникнутости» Богом, стали