обоих в день покушения: «Предчувствие тогда я с утра еще имел, на тебя глядя; ты знаешь ли, каков ты тогда был? Как крестами менялись, тут, может, и зашевелилась во мне эта мысль. Для чего ты меня к старушке тогда водил? Свою руку этим думал сдержать? Да и не может быть, чтобы подумал, а так только почувствовал, как и я… Мы тогда в одно слово почувствовали. Не подыми ты руку тогда на меня (которую Бог отвел), чем бы я теперь пред тобой оказался? Ведь я ж тебя всё равно в этом подозревал, один наш грех, в одно слово!» (8, 303).
Читатель до конца понимает теперь, почему Рогожин, признавшийся князю, что у него пропадает вера в Бога, и пытающийся «силой» вернуть ее, решил побрататься с Мышкиным, а затем привел своего крестового брата к матери, чтобы та благословила его, как «родного сына» (8, 185). Достоевским не раз оттеняется мысль, что именно отсутствие веры углубляет в Рогожине склонность к убийству и к самоубийству. Приведенные слова князя заставляют вспомнить и весь роковой день перед покушением, когда Мышкин так отчаянно пытался побороть свои предчувствия, оказавшиеся пророческими. Недаром известный итальянский психиатр и криминалист Цезарь Ломброзо, младший современник Достоевского, называл болезнь Мышкина «psychic epilepsy»[142], понимая, что его эпилептические состояния сопровождаются своего рода ясновидением. Это чрезвычайно ценное наблюдение Ломброзо свидетельствует о внимательном и вдумчивом прочтении им текста. Многократно перечитывая и анализируя роман, я (задолго до ознакомления с мнением Ломброзо) пришла к аналогичному заключению. Это позволило мне осмыслить глубже страницы «Идиота», о которых будет идти речь при анализе особенностей «священной болезни» Мышкина.
Достоевский так ведет рассказ о судьбе Настасьи Филипповны, что читатель вполне может ожидать убийства ее Рогожиным. Мотивы гибели, надвигающейся на героиню, проходят через все произведение. Они достигают очень большой интенсивности в рассматриваемом теперь эпизоде визита Мышкина к Рогожину и покушения Парфена – несколькими часами позднее. При этом автор неоднократно обращает внимание читателей на будущее орудие убийства – новый садовый нож «с оленьим черенком, нескладной, с лезвием вершка в три с половиной, соответственной ширины» (8, 180). Нож исполняет двоякую функцию, предвещая как покушение на князя, так и убийство Настасьи Филипповны. Во время долгого разговора Мышкина с Парфеном мотивы возможности обоих убийств нагнетаются и сплетаются на момент вокруг этого ножа: Рогожин дважды вырывает его из рук князя, когда тот, предчувствуя беду, в рассеянности «захватывает» нож со стола. О том, что Рогожин убил Настасью Филипповну тем же ножом, которым покушался на жизнь князя, упоминается в финальной сцене «соперников» у трупа героини.
Почти сразу по выходе от Рогожина князя вновь начинают преследовать его глаза, сулящие убийство. Тот факт, что Мышкин ожидает припадка и из-за его приближения воспринимает окружающее не совсем обычно и нормально, позволяет автору придать повествованию особый колорит. Отраженная в потоке дум и созерцаний героя, часть которых свидетельствует о его проницательности, граничащей с ясновидением, перед читателем предстает «фантастическая» действительность, упомянутая в черновой записи Достоевского, приведенной в начале этого раздела. Однако в текст вносятся авторские замечания о том, что князя преследовало нечто совершенно реальное: «…его что-то преследовало, и это была действительность, а не фантазия, как, может быть, он наклонен был думать» (8, 186). Затем следуют пассажи о лавке ножовщика, в витрине которой Мышкин увидел такой же, как у Парфена, нож: «Он ясно вспомнил теперь, – сообщает о князе автор, – что именно тут, стоя пред этим окном, он вдруг обернулся, точно давеча [т. е. в доме Парфена], когда поймал на себе глаза Рогожина. Уверившись, что он не ошибся (в чем, впрочем, он и до поверки был совершенно уверен), он бросил лавку и поскорее пошел от нее. Всё это надо скорее обдумать, непременно; теперь ясно было, что ему не померещилось и в воксале, что с ним случилось непременно что-то действительное и непременно связанное со всем этим прежним его беспокойством» (8, 187).
Так и автором, и самим героем устанавливается прямая, несомненная связь между страшными глазами Рогожина, который с самого утра ловил князя «на каждом шагу» (8, 193), и орудием убийства. Читатель убеждается в том, что убийство было замыслено уже в момент возвращения князя в Петербург, а может быть, и раньше. Рогожин ведь, кстати, сам говорит во время визита Мышкина, что три месяца каждую минуту на него «злобился» в его отсутствие, а затем прибавляет: «Так бы тебя взял и отравил чем-нибудь! Вот как» (8, 174). Отправляясь на Петербургскую сторону к дому Настасьи Филипповны, Мышкин, таким образом,
Достоевский несколькими средствами стремится показать, что искусительные нашептывания «ужасного демона», внушавшего князю мысли о неизбежности покушения, на самом деле не были наваждением дьявольским. Они были голосом истины, голосом Божиим, если хотите, звучавшим в сердце Мышкина. Чтобы сделать это ясным для читателя, писатель в конце эпизода отказывается от таинственно-загадочной манеры повествования, характерной для предыдущих страниц. Он еще раз, но теперь уже прямо, точно и подробно рассказывает, где и при каких обстоятельствах Мышкин ловил на себе
Автор раскрывает и «внезапную идею» Мышкина. Она состояла в том, что убийца будет «непременно сторожить» его у дома Настасьи Филипповны, так
