нередким дополнением к более «нормальному», так сказать, духовному опыту писателя. Они накладывались на этот опыт, расширяя, обогащая и упрочивая его. В сочетании с обычными формами духовной жизни (молитвой, моментами глубокого покаяния, интенсивным чтением духовной литературы, посещением церковных служб и причастиями) состояния ауры стали, как естественно предположить, сильным средством преодоления в душе писателя «неверия и сомнений», в которых он признавался Фонвинзиной в 1854 году. Повторяясь вновь и вновь, эти состояния способствовали все большему углублению веры. И когда Достоевский приобщает нас своим мистическим озарениям, переданным Мышкину, он делает это, желая расширить наш духовный горизонт. Писатель переводит на язык слов те безмолвные внутренние созерцания, которые человек, не пораженный «священной болезнью», вероятно, не может пережить лично в такой форме. Н. Н. Страхов свидетельствует: «Много раз мне рассказывал Федор Михайлович, что перед припадком у него бывают минуты восторженного состояния. “На несколько мгновений, – говорил он, – я испытываю такое счастие, которое невозможно в обыкновенном состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь”»[138]. Справедливо отмечалось, что наступающий после ауры припадок – это «цена» мистических озарений героя[139].
3. «Надо уметь предчувствовать!» (О способности предвидения и возвещения истины как характерной черте «эпилептических состояний» Мышкина)
В интересной монографии Овсея Темкина есть еще некоторые сведения, проливающие свет на те страницы «Идиота», которые имеют отношение к болезни главного героя. Так, в ней разъясняются непонятные большинству современных читателей строки из начала романа. Упомянув о падучей болезни «белокурого молодого человека в швейцарском плаще», Темкин пересказывает то, что было сообщено Мышкиным Рогожину: князь был отправлен за границу «по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог» (8, 6). По поводу этих строк исследователь пишет, что в современной Достоевскому медицине усматривалось столь близкое сходство между эпилепсией и хореей, или пляской святого Витта, что упоминание их в одном ряду ни в малейшей степени не удивительно[140].
Прежде чем продолжать анализ текста, укажу еще на тот чисто медицинский, но важный факт, что Достоевский описывает состояние главного героя как в момент ауры, так и в период продрома. Поясню, что если аурой принято называть субъективные симптомы, которые появляются перед самым припадком, являясь практически его началом, то продромом называется совокупность симптомов, которые предвещают припадок, проявляясь за несколько часов до него. Мышкин дважды изображен в продромном состоянии: в день покушения на него Рогожина и в день выступления в салоне Епанчиных. В обоих случаях, как увидим, Достоевским придается большое значение характерным, с его точки зрения, признакам этого состояния. Я прежде всего имею в виду углубление всегдашней проницательности Мышкина и появление у него
Достоевскому было хорошо известно, что эпилептики нередко обладали даром пророчества. Более того, писатель полагал, что и сам не лишен его как мыслитель и художник. Этим в значительной степени объясняется его столь большой интерес к личности пророка Магомета. Федор Михайлович сознавал в себе пророческий дар (им наделен и герой «Идиота») не только в последние годы жизни, но уже и в конце 60-х годов. Об этом свидетельствуют как некоторые страницы черновиков и текста романа, так и письмо к А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 года. В нем Достоевский, усматривавший сходство между уголовным делом Данилова и преступлением Раскольникова, не без гордости упоминал о своей способности «пророчить факты». Он указывал в связи с этим на разницу между реализмом современных ему писателей и собственным творческим методом, который определял как «идеализм» (282, 329). Об этой разнице говорится также – и опять в связи с «пророчествами» – в одной из записей к «Идиоту». Автор собирался включить в роман специальное отступление, следующее за «сценой соперниц», в котором предполагалось объяснить читателям, почему история Мышкина достойна их внимания: «Может быть, в Идиоте человек-то более действит<елен>». «Правда, – писал по этому поводу Достоевский, – может быть, у нас другой взгляд на действительность 1000 душ[141], пророчества – фантасти<ческая> действит<ельность>» (9, 276).
Я сознательно привела эту цитату, прежде чем перейти к анализу страниц, которые подготавливают покушение Рогожина на жизнь князя. Как будет показано далее, для них характерен особый, «фантастический» колорит и в них ярко демонстрируется способность Мышкина к пророчеству. Рассказ о состоянии Льва Николаевича в тот день строится Достоевским так, что в сердце читателя, как и в сердце главного героя, зарождается и нарастает предчувствие
«Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось непрятное» (8, 158). Мышкин затем навещает Рогожина в его мрачном доме, который он угадывает еще издали по «особенной физиономии». Пока Парфен усаживал гостя, тот случайно к нему обернулся и поймал на себе «чрезвычайно странный и тяжелый его взгляд» (8; 170, 171). Это «пронзило» Мышкина, заставив вспомнить мрачные подозрения, испытанные утром того же дня в Николаевском вокзале. Позднее писатель вводит в произведение еще одну встречу Рогожина с Мышкиным. В ней ярко проявляется христоподобие князя, который и до, и после покушения любит «врага» своего и ищет с ним примирения. При второй встрече он не только прощает Парфена, но даже принимает и на себя его грех! Он так разъясняет своему собеседнику, а тем самым и читателю, состояние
