О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

текста, выделив некоторые места жирным шрифтом. В самом начале визита к Рогожину по возвращении в Петербург князь, предчувствуя в нем убийцу, прямо спрашивает Парфена, знал ли он о его сегодняшнем приезде. Мышкин говорит, что, выходя из вагона, видел «пару совершенно таких же глаз», какими Рогожин поглядел на него:

– Вона! Чьи же были глаза-то? – подозрительно пробормотал Рогожин. Князю показалось, что он вздрогнул.

– Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что померещилось; мне начинает всё что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти вроде того, как бывало со мной лет пять назад, еще когда припадки приходили (8, 171).

В ходе разговора двух «соперников» варьируется мысль о вероятности убийства Настасьи Филипповны, о чем Рогожин открыто говорит Мышкину. Следующие затем вопросительные ремарки о назначении нового рогожинского ножа приводят Парфена в исступление. После этого князь говорит, «опомнившись»:

– Извини, брат, меня, когда у меня голова так тяжела, как теперь, и эта болезнь… я совсем, совсем становлюсь такой рассеянный и смешной. Я вовсе не об этом и спросить-то хотел… (8, 181).

Ссылка на «болезненное настроение» князя дается также, когда он хочет еще раз удостовериться в существовании лавки ножовщика, стоя перед которой увидел в витрине нож с оленьим черенком и поймал на себе глаза Рогожина (8, 187). Мною уже цитировалась и часть внутреннего монолога Мышкина о том, что «болезнь его возвращается»: «Чрез припадок и весь этот мрак, чрез припадок и “идея”»! (8, 191). Как из этого отрывка, так и из цитат, приведенных выше, видно, что сам Мышкин не вполне сознает свой дар предвидения и предчувствия. Пользуясь выражением Достоевского, он не знает ему «цены», как не знает цены ни одному из своих «положительно прекрасных» качеств[145]. В этом сказывается его смирение и особая привлекательность.

При втором описании продромного состояния Мышкина, перед речью в салоне Епанчиных, Достоевский дает своему герою пророческое предчувствие и вещий сон. Когда же во время речи предчувствие князя сбывается и сон его, по сути, тоже становится реальностью, в текст романа вводятся слова о «сбывшемся пророчестве», которые важны для понимания самой характерной особенности «священной болезни» Мышкина (8, 454).

Какого же рода откровения даются князю на пути к дому Настасьи Филипповны по мере усиления его особого состояния, названного «эпилептическим» и «созерцательным»? Он созерцает пугающую правду, вполне раскрывшуюся в момент покушения Рогожина. Автором сообщается, что князь пытался забыть что-то «настоящее, насущное, но при первом взгляде кругом себя он тотчас же опять узнавал свою мрачную мысль» (8, 189). По пути на Петербургскую сторону она получает дальнейшее обоснование. Мышкин еще глубже осознает, что атеизм подготавливает почву для убийства. Ему неотвязно припоминается безбожник Докторенко, но припоминается он в образе Горского – убийцы Жемариных. Так образы двух атеистов сливаются в созерцании героя, говоря читателю о глубокой и страшной общности между ними. В следующий момент перед Мышкиным обнажается сущность двойственной натуры Лебедева, который, молясь за Дюбарри и любя свою семью, в то же время «обожает и своего племянника» – потенциального убийцу (8, 190). Последний вновь видится князю в образе Горского, заказавшего для своего преступления, как узнал Достоевский из газет, инструмент, вроде кистеня, сделанный по рисунку[146]. Затем князь, несмотря на самоосуждение за произнесение «приговоров» Лебедеву, Докторенко и Горскому, приходит к убеждению, что и «Рогожин убьет». Хотя Мышкин всячески пытается побороть это убеждение, он не может отогнать размышлений о «безумной» ревности к нему Парфена и о слепой страсти Рогожина к Настасье Филипповне. Но в конце концов мысли князя обращаются к коренной причине ожидаемого им преступления: Рогожин любит смотреть на картину «Мертвый Христос». Вернее, он в этом «ощущает потребность» – уточняет для себя Мышкин, и читатель понимает, что полотно Гольбейна укрепляет Парфена в безверии, развязывает ему руки… Ведь недаром через минуту Лев Николаевич опять вспоминает о той же картине и о чрезвычайной «странности» ее. Это происходит как раз перед тем, как Мышкин, вновь увидев Рогожина, опять поверил «своему демону» (8; 190, 192).

Перед самым началом ауры, которая служит мистическим подтверждением правоты главного героя, подчеркивается непреодолимая уверенность Мышкина в предстоящем «сейчас» покушении на его жизнь: «Но он стоял уже у своей гостиницы… Как не понравились ему давеча эта гостиница, эти коридоры, весь этот дом, его номер, не понравились с первого взгляду; он несколько раз в этот день с каким-то особенным отвращением припоминал, что надо будет сюда воротиться… “Да что это я, как больная женщина, верю сегодня во всякое предчувствие!” – подумал он с раздражительною насмешкой, останавливаясь в воротах. <…> И вдруг он увидел в глубине ворот, в полутемноте, у самого входа на лестницу, одного человека. <…> Человека этого князь не мог разглядеть ясно и, конечно, никак бы не мог сказать наверно: кто он таков? <…> Но он вдруг почувствовал самое полное и неотразимое убеждение, что он этого человека узнал и что этот человек непременно Рогожин. Мгновение спустя князь бросился вслед за ним на лестницу. Сердце его замерло. “Сейчас всё разрешится!” – с странным убеждением проговорил он про себя» (8, 194). В самый момент покушения, совпадающий с аурой, «необычайный внутренний свет» озарил душу Мышкина, подтверждая свыше верность его предчувствия (8, 195). Виктор Террас приводит достойное внимания исследователей мнение Д. С. Мережковского, высказанное в книге «Л. Толстой и Достоевский»: припадки падучей были и для Федора Михайловича «как бы страшными провалами, просветами, внезапно открывавшимися окнами, через которые он заглядывал в потусторонний свет»[147].

После внимательного чтения разбираемого эпизода становится гораздо более понятным тот факт, что, сходясь с Рогожиным в Москве в период их