заговорит и от страха разобьет вазу» (8, 436). Ночью эпилептическое состояние усиливается. Об этом свидетельствует возникшая у героя в лихорадочном «полубреду» мысль, от которой он леденеет: «что, если завтра, при всех, с ним случится припадок?» И тут же Мышкину дается вещий сон, внезапно и часто припоминающийся затем в салоне Епанчиных. Князь видит себя «в каком-то чудном и неслыханном обществе, между какими-то странными людьми. Главное то, что он “заговорил”; он знал, что не надо говорить, но он всё время говорил, он в чем-то их уговаривал. Евгений Павлович и Ипполит были тоже в числе гостей и казались в чрезвычайной дружбе» (8, 437).
Не только картины «чудного и неслыханного» общества, но и появление в нем двух неудачливых соперников, влюбленных в Аглаю, предвещают недоброе в этом сне. Один из них, Радомский, действительно был на «званом вечере». Позднее, после встречи Аглаи с Настасьей Филипповной и разрыва всяких отношений с Мышкиным со стороны Епанчиных, Евгений Павлович стал опять бывать у них еяседневно; при этом он, – сообщается в тексте, – не только знал о всех нелепых, скандальных слухах, распространившихся о Мышкине в публике, но «даже, может, и сам им отчасти способствовал». Об этих слухах он «каждодневно» уведомлял Лизавету Прокофьевну, способствуя отъезду Епанчиных из Павловска (8, 480). После того, как это случилось, Радомский посещает князя, судит его и «по-своему толкует случившееся»: «…Евгению Павловичу, – пишет И. А. Битюгова, – переданы все психологические разъяснения, Мышкин лишь как будто соглашается с ним, но вносит всё время оговорки, благодаря которым воссоздается более сложная картина», не укладывающаяся в его схему (9, 376).
Второй соперник Мышкина, Ипполит, как узнает князь вскоре от него самого, всячески старается расстроить счастье главного героя, возбуждая ревность Аглаи к Настасье Филипповне и устраивая «сцену соперниц». В его образе, согласно авторским планам, разрушительные наклонности, неистощимая злоба, мстительность и сплетничество, в комбинации со всегдашнем тщеславием, возобладали над хорошими сторонами его одаренной натуры. Я буду несколько подробнее говорить об этом в следующей главе. Здесь же лишь отмечу, что Ипполит
Итак, многое в поведении Мышкина у Епанчиных можно, по мысли Достоевского, оправдать приближением припадка, вызванного болезненным перенапряжением. Но не только этим объясняется необычность его реакции на светское общество. Влюбленный в Аглаю, надеющийся на их светлое будущее Мышкин был, как говорится в тексте, заранее «слишком расположен и даже подкуплен к счастливому впечатлению» (8, 443). К этому надо прибавить также лишь книжно-теоретические представления героя о высшем свете и наивную доверчивость, стремление прежде всего видеть хорошее в каждом человеке. Вспомним, что, по словам Келлера, чье мнение в данном случае совпадает с авторским, в Мышкине есть не только способность «пронзать» человека «глубочайшею психологией наблюдения», но и «такое простодушие, такая невинность, каких и в золотом веке не слыхано» (8, 258).
Если в день покушения Рогожина князь никакими силами не мог отделаться от своего пророческого предчувствия, то на вечере, осчастливленный присутствием Аглаи и очарованный внешней «художественной выделкой» светского общества, он постепенно забыл о тревоге по поводу китайской вазы. Мышкин пытался даже подавить и воспоминания о своих ночных «кошмарах»: мы узнаем из текста, что его самым сильным, хотя и «бессознательным, желанием и влечением» было «как-нибудь сделать так, чтобы не поверить этому сну» (8, 446). Потому мучительные предчувствия и прозрения, о части которых он не раз упоминает во второй половине своей речи, остаются во время вечера, в большой степени,
Указанные детали текста помогают понять, отчего, разбив вазу, герой «Идиота» был так потрясен, что «стоял в испуге, чуть не мистическом», охватившем его
В этом эпизоде мистическая сторона «священной болезни», сопровождающейся ясновидением, показана несколько иначе, но она не менее очевидна, чем в первом. Так, Мышкин захвачен и «поражен до сердца» тем фактом, что если одно из его властных предчувствий, о котором он на время забыл, оказалось «пророчеством», то и предчувствия, воплотившиеся в его сне, вероятно, отражают истину и тоже сбудутся. Это означало бы не только то, что он действительно не должен был начинать говорить перед гостями Епанчиных, но и то, что его счастье с Аглаей будет разрушено. Недаром ранее в этот день, после утреннего визита Лебедева, князь, находясь уже в своем провидческом состоянии, был испуган за Аглаю. Не зная еще о предстоящей встрече девушки с Настасьей Филипповной, он, тем не менее, чувствовал, что «надо было непременно что-то предупредить» из пагубных планов, созревавших в
