«горячей и гордой головке» (8, 441). И хотя чрезвычайно сильная и выразительная реакция героя на крушение вазы так и остается почти всецело подсознательной, но эта подсознательная проницательность, если так можно выразиться, возвышает Мышкина в глазах читателей.
Ваза разбивается в момент, тщательно рассчитанный автором романа. Прерывая речь князя, это событие завершает первую, резко антикатолическую и антисоциалистическую, ее часть. В ней намечен основной комплекс религиозных и философско-исторических идей, которые нашли выражение в ряде писем Федора Михайловича (как периода работы над «Идиотом», так и более поздних), а затем получили развитие на страницах «Дневника писателя». Вместе с тем речь Мышкина предваряет многие славянофильско-почвеннические рассуждения Шатова в романе «Бесы» и аналогичные религиозно-публицистические отступления в «Братьях Карамазовых». Князь Мышкин выступает как пламенный поборник русского православия, призванного обновить и воскресить человечество.
Интересной особенностью разбираемого эпизода является разделение Достоевским на две половины не только речи Мышкина, но и его эпилептической ауры. Это сделано для того, чтобы в вершинный момент каждой части «тирады» оратор находился в состоянии наиболее полного контакта с Богом, или, как выражается сам князь, «восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни» (8, 188). Так, первая половина выступления заканчивается страстной проповедью выжитых, «сквозных идей» самого Достоевского: «Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым спутникам берег Нового Света, откройте русскому человеку русский Свет, дайте отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в земле! Покажите ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его, может быть, одною только русскою мыслью, русским Богом и Христом, и увидите, какой исполин могучий и правдивый, мудрый и кроткий вырастет пред изумленным миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча, меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по себе, без варварства» (8, 453). Мышкин произносит свою речь с жаром. Резко меняется привычная для читателя тональность его «голоса», чаще всего тихого и проникновенного. Перед тем как князь, решивший было молчать весь вечер, «случайно» заговорил, автором вовсе не случайно указывается на то, что в нем «подготовилось нечто вроде какого-то вдохновения, готового вспыхнуть при случае…» (8, 446). На протяжении всей первой части выступления отмечается повышенная эмоциональность оратора, его «одушевление» и «воспламененность», вызванные эпилептическим состоянием. Он говорит «не в меру резко», со сверкающим, «огненным взглядом», неожиданно преображаясь в проповедника и пророка: «Извините меня, надо уметь предчувствовать!» – заявляет он своим слушателям. Затем следует ряд его предчувствий о причинах иступленной страстности русских людей при обретении ими «новой веры», – будь то католицизм, атеизм, нигилизм или хлыстовщина. Этот ряд заканчивается предсказанием возможного обновления всего человечества «русским Богом и Христом», то есть русским православием (8; 452–453).
Истинность этих идей, чрезвычайно дорогих самому Достоевскому, со страстной верой и пророческим пафосом проповедуемых им до последних дней жизни, подтверждается в «Идиоте» приближением эпилептической ауры:
«Еще мгновение, и как будто всё пред ним расширилось, вместо ужаса – свет и радость, восторг; стало спирать дыхание, и… но мгновение прошло. Слава Богу, это было не то!» (8, 454.) Ауру во всей ее полноте Мышкин переживает позднее, в конце своей речи. Полная аура совпадает с тем моментом, в который он произносит слова, проникнутые духом «новой» заповеди Христа: «Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! <…> Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…» (8, 459).
Это итоговое обращение Мышкина к его салонной аудитории всегда воспринимается мною как «первый финал» романа. Невозможно сказать, по счастливому ли совпадению или по намерению автора, но «Князь Христос» произносит эту короткую проповедь о любви ко всему сущему и о благости мира Божия незадолго до трагического конца своей миссии, как Иисус оставляет ученикам новую заповедь Любви[150] в последние часы перед крестной смертью.
Остановлюсь теперь на тех моментах речи Мышкина, которые, как приведенная выше цитата, вдохновлены Новым, а в одном из случаев – и Ветхим Заветом. Мышкин уподобляет «русский Свет», который так необходимо вновь обрести утратившему связи с родной почвой русскому человеку, «сокровищу, сокрытому от него в земле». Это наводит читателя на мысль, что осуществление положительных идей, которые проповедует герой романа, означало бы воцарение Правды Божией на земле, приближение (насколько это возможно в земных условиях) к евангельскому идеалу. Ведь в Новом Завете Христос уподобляет Царствие Божие «сокровищу; скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то»[151].
К Евангелию, а еще точнее – к завету Христа апостолам, восходят те строки выступления Мышкина, в которых им выдвигается на первый план идея смиренного служения представителей дворянства своему отечеству. Желая спасти дворянское сословие от исчезновения, князь говорит: «Зачем исчезать и уступать другим место, когда можно остаться передовыми и старшими? <…> Станем слугами, чтоб быть старшинами» (8, 458). Конец цитаты напоминает о словах Иисуса, обращенных к апостолам, а вместе с ними – к каждому истинному христианину: «Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою»[152].
Интересно разобраться и в том, на что опирается Достоевский в Священном Писании, влагая в уста Мышкина столь яростную атаку на католицизм и социализм. Считая социализм «порождением католичества и католической сущности» и подводя оба эти явления под общий знаменатель, герой «Идиота»
