более повториться даже и в будущем» (21, 10–11). В этих словах Достоевский верно передает общий пафос французской книги: во все века не будет среди сынов человеческих «более великого, чем Иисус»[160]. Как уже указала Е. И. Кийко, сущность отношения к «Жизни Иисуса» была у писателя той же самой сразу после прочтения книги. В его четвертой записной тетради (1864–1865 годов) среди набросков к статье «Социализм и христианство» есть такая запись: («NB. Ни один атеист, оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что ОН – идеал человечества. Последнее слово – Ренан. Это очень замечательно») (20, 192).
В набросках к этой статье Достоевский уже явно противопоставляет свое мировоззрение атеистическому, выражая твердую веру в «будущую жизнь» (20, 194). Однако десятью годами раньше, по выходе из острога, его взгляд на Христа был ближе к ренановскому. У писателя сложился в то время собственный «символ веры». В нем еще не было исповедания Богочеловечества Христа, но уже была подлинная потребность веры и всепоглощающая любовь к Его личности. Достоевский выразил их в хорошо известном письме к Н. Д. Фонвизиной от конца января – двадцатых чисел февраля 1854 года: «Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных». И дальше писатель говорит о своем преклонении перед лучезарной красотой человеческих черт Христа: «…нет ничего прекраснее, глубже, симпа- <ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее <…>, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной (281, 176).
Комментируя это письмо, А. С. Долинин высказал мысль, что «символ веры», выраженный посредством антитезы «Христос и истина», является в высшей степени характерным для идеологии Достоевского в послекаторжный период[161]. Эта антитеза стала одним из идеологических центров обеих редакций «Идиота». Она отразилась и в осмыслении писателем книги Ренана. По мнению В. И. Терраса, которое я разделяю, антиномия «Христос-истина» разрешается для Достоевского «путем отвержения предпосылок вульгарного материализма». К этим словам ученого, сказанным в беседе со мною, необходимо добавить, что в период создания «Идиота» антитеза была устранена для писателя (я не говорю о героях его произведений) верою в то, что «Я есмь путь и истина и жизнь…»[162] На личном экземпляре Нового Завета этот стих отчеркнут, отмечен знаком NB и продолжение его: «никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня» – подчеркнуто[163]. Слова любимого евангелиста Достоевского являются одним из основных положений православной догматики.
2 ноября 1867 года Достоевский написал о герое первой редакции: «Христианин и в то же время не верит. Двойственность глубокой натуры. <…> Разговоры и вечера у Жены, Идиота, Умецкой и Сына. “Как можно после этаких разговоров не верить!”» (9, 185). Несколько ранее, в тот же день, был зафиксирован, по-видимому, фрагмент одного из разговоров: «В Швейцарии – мы там часто Евангелие читали, и я после книги Ренана доктора спросил про крест. <…> Я сам именно этот вопрос в Швейцарии доктору сделал» (9, 183). Как смысл вопроса про крест, так и сопоставление Евангелия с «Жизнью Иисуса» становятся понятными при чтении другого фрагмента текста на той же странице. Достоевский записал часть разговора Идиота с Умецкой. Запись начинается репликой героя, рассказывающего, очевидно, что доктор подтвердил его опасения насчет возможности пагубного действия распятия на человеческий разум: «Но что казнь на кресте рассудок расстраивает». Однако тут же Идиот прибавляет: «А Он и рассудок победил» (9, 184). Вероятно, под впечатлением от главы «Смерть Иисуса» в книге Ренана – эту главу, как увидим, Достоевский читал особенно внимательно и много размышлял о ней, писатель пришел к заключению, что муки крестной казни могут расстроить рассудок, свести с ума. Так думает и герой неосуществленной редакции романа, который спрашивал своего доктора, основательно ли такое предположение, с точки зрения врача. Хотя Ренан и не говорит о том, что распятие Иисуса завершилось сумасшествием, на эту мысль могло навести обширное, ужасающее и почти «медицинское» описание гибели Христа в его книге. Он, в частности, пишет: «Кровотечение из рук быстро прекращалось и не было смертельным. Истинной причиной смерти являлось противоестественное положение тела, вызывавшее страшное расстройство кровообращения, ужасные головные боли и боли в сердце и, наконец, окоченение членов».
По мнению Ренана, Иисус умер внезапно – от разрыва сосуда в области сердца, так как за несколько мгновений до кончины голос Его был еще твердым: «Вдруг Он испустил ужасный крик, в котором одни услыхали слова: “Отче, в руки Твои предаю дух Мой!”– Другие же <…> передали его словом: “Свершилось”»[164].
На этом-то последнем (до Его Воскресения) мгновении земной жизни Христа и сосредоточены были раздумья героя первой редакции романа. В жажде верить он хотел бы, говоря с Умецкой (она, по замыслу писателя, – «настоящая юродивая» и «зачиталась Евангелия»), [165] убедить себя в том, что на кресте распинали Бога, который и «рассудок победил». Но впечатления от книги Ренана почти разрушают его надежду:
– Что ж, это чудо? – спрашивает Умецкая, имея в виду победу Христа над рассудком.
– Конечно, чудо, а впрочем…
– Что?
– Был, впрочем, ужасный крик.
– Какой?
