Утром тайком, опасаясь вопросов мамы, он достал из шкафа новые трусы, переоделся в ванной, старые, с затвердевшим беловатым пятном, зарыл поглубже в бак с грязным бельем.
Несколько дней находился под впечатлением от случившегося, пристально наблюдал за одноклассницами, за молодой учительницей истории… И когда ночной взрыв стал забываться, заслонился другими событиями – повторилось.
На этот раз сон сохранился яснее: в нем Андрей долго смотрел на раздевающуюся женщину; она была взрослая, но такая гладкая и сочная, что у него захватывало дух – реально становилось трудно дышать. Раздевшись, она поманила его к себе; он шагнул – и случился взрыв.
И снова резкое пробуждение, снова приятная боль, давящее напряжение в члене, эта слизь…
Повзрослев, Топкин снисходительно улыбался тому замешательству и смятению, в каком пребывал. Действительно, в четырнадцать-пятнадцать лет он почти ничего не знал о физиологии.
С детства ему было известно множество ругательных и неприличных слов, но он не вникал в их смысл. Точнее, не решался даже у дворовых пацанов расспрашивать, что они означают, и заменял знание фантазированием: под словом, означающим женский орган, он представлял звезду со множеством лучей, напоминавшую обитательницу морского дна; «молофья» ассоциировалась с этаким жидким, непригодным для питья молоком, «пидор-гомия» рисовался в воображении каким-то уродцем, карликом, отвратительнее которого был только «гнойный пидор»; «педо?фил» (обязательно с ударением на втором слоге) – человек, болеющий чем-то заразным, видным, как язвы на лице…
В Кызыле было немало освободившихся из расположенных поблизости колоний, зэки работали на строительстве домов, и от них, видимо, пацаны набирались новой лексики, ругались смачно и разнообразно. Андрей впитывал, но произносить опасался, хотя эти слова его будоражили: он догадывался, что большинство не разрешенных к употреблению слов имеют не то значение, какое он для себя выдумывал, а обозначают какие-то действия между мужчиной и женщиной. «Секс», как говорили ребята тихо, опасливо и с загадочным придыханием…
К девочкам его тянуло чуть ли не с детского сада, и, кажется, уже тогда под животом начинало теплеть и свербеть, а членчик иногда набухал и топорщился, становясь похожим на карандаш.
В школе, классе в третьем-пятом, одной из популярных игр на переменах была такая – «защупать бабу». Пацаны договаривались между собой, кого они будут «защупывать», и налетали толпой, щекотали, теребили одну из девчонок. Самых красивых «защупывать» не решались, некрасивых – не возникало желания; налетать на девчонок из других классов было рискованно – можно нарваться на войну с их одноклассниками. Налетали на своих средненьких. Те визжали, сжимались, отбивались, обзывали пацанов «больными» и «дураками». Одни искренне, а другие, казалось, по обязанности реагировать именно так.
Андрей тоже участвовал в таких налетах и получал удовольствие от прикосновений – прямо так щупать, щипать не позволял себе – к грудке, боку, попе. Но однажды нарвался на взгляд Оли, которая была отнесена к разряду красивых, а значит, неприкосновенных, и перестал. Стало стыдно. А вскоре и сама игра эта в их классе сошла на нет – среди ребят и девчонок протягивались и крепли нити симпатий, и, когда пацаны договаривались, кого будут «защупывать», все чаще звучало: «Нет, не Ленку… Светку не надо… Юльку не трогаем, она списывать дает, и вообще…»
Да, к девушкам тянуло, но настоящий смысл этой тяги раскрыли не разговоры пацанов, книги, фильмы, даже не карты и картинки – смысл продемонстрировала сама природа этими ночными снами и обрывающими их взрывами.
Вскоре после третьего или четвертого случая Андрей, уже совсем прибитый, поставивший крест на себе – вот истекает жижей, а он знает про такую болезнь, когда «с конца потекло», – услышал от одного пацана из параллельного класса, Лешки Мыльникова, важное. Сидели за школьной теплицей после уроков, курили перед тем как разойтись по домам, и тот пожаловался:
«Заманали эти мокрые сны. Блин, плавки менять не успеваю. Мать косяки кидает – что, дескать, такое…»
Андрей прислушался.
«Тёлка нужна, а где?.. – продолжал Лешка, с удовольствием затягиваясь фильтровой сигаретой. – Те, которые дают, – с крутыми ходят, а другие – фиг поведутся… Было у кого уже с телками?»
Ребята заерзали на бордюрине, стали отводить прыщавые рожи – никому не хотелось признаваться, что у них не было. Лишь Белый, далеко не сразу, через силу сказал:
«Я с Маринкой… ну, с Маринкой Лузгиной целовался с языком и это… и кончил, короче. Ажник скрючило… Маринка такая: “Ты чего? Что с тобой?” А я: “Живот”. Потом стоять не мог, ноги дрожали».
«Это из-за целованья так?» – не поверил Андрей; они с Олей целовались тогда чуть-чуть, краешками губ.
«Ну да».
Мыльников покряхтел и решился спросить:
«А она не дает, Маринка эта?»
Белого подбросило:
«Э, она моя! Моя девушка. Понял, блин?»
«Да я так спросил…»
