Во время работы над восьмой главой (сентябрь 1830 г.) П уже знал роман Бульвер-Литтона 'Пелэм, или Приключения джентльмена'. Произведение это столь заинтересовало П, что он задумал под его влиянием писать 'Русский Пелам'. Здесь он, вероятно, хотел показать джентльмена и денди, по существу, онегинского типа в русских условиях. В романе Бульвер-Литтона П мог обратить внимание на такое определение 'светского тона': '...меня чрезвычайно позабавила недавно вышедшая книга, автор которой воображает, что он дал верную картину светского общества [...] Я часто спрашивала себя, что думают о нас люди, не принадлежащие к обществу, поскольку в своих повестях они всегда стараются изобразить нас совершенно иными, нежели они сами. Я сильно опасаюсь, что мы во всем совершенно похожи на них, с той лишь разницей, что мы держимся проще и естественнее. Ведь чем выше положение человека, тем он менее претенциозен, потому, что претенциозность тут ни к чему. Вот основная причина того, что у нас манеры лучше, чем у этих людей; у нас - они более естественны, потому что мы никому не подражаем; у них - искусственны, потому что они силятся подражать нам; а все то, что явно заимствовано, становится вульгарным'. В другом месте романа говорится о том, что 'притязать на аристократизм - в этом есть ужасающая вульгарность' (Бульвер-Литтон, с. 165, 194).
Очевидна текстуальная близость ряда высказываний П к этим цитатам.
Оценка света в седьмой строфе резко противостояла романтической традиции и закономерно вызвала возражения романтически настроенного Кюхельбекера: 'Перечел 8-ю главу 'Онегина': напрасно сестра говорит, что она слабее прочих, - напротив, она мне кажется, если не лучшею, то, по крайней мере, из лучших.
История знакомства Поэта с Музой прелестна - особенно 4-я строфа; но лжет Пушкин, чтобы Музе нравился:
Порядок стройный
Олигархических бесед
И холод гордости спокойной'
(Кюхельбекер, с. 101). Однако для автора VII строфа имела принципиальный характер: в общественном отношении она затрагивала вопрос о вкладе дворянства в национальную культуру (ср. заметку о соотношении дворянства и нации на материале французской истории: 'Бессмысленно не рассматривать эти 200000 человек как часть 24 миллионов' - XII, 196 и 482), в литературном - речь шла о смене сатирического изображения света психологическим. См.: Сидяков Л. С. Художественная проза А. С. Пушкина. Рига, 1973, с. 11-31.
Таким подходом П отгораживал себя от романтической критики света Н. Полевым и от мещанско- нравоучительной, с оттенком доносительства, сатиры Ф. Булгарина. Образ света получал двойное освещение: с одной стороны, мир бездушный и механистический, он оставался объектом осуждения, с другой как сфера, в которой развивается русская культура, жизнь одухотворяется игрой интеллектуальных и духовных сил, поэзией, гордостью, как мир Карамзина и декабристов, Жуковского и самого автора EO, он сохраняет безусловную ценность. Спор шел вокруг глубинного вопроса. Для Надеждина и Полевого дворянская культура была, прежде всего, дворянской, и это ее обесценивало. Для П она была, в первую очередь, культурой национальной (но не вопреки тому, а потому, что она дворянская). Это придавало ей высокую ценность, что, конечно, не касалось сторон дворянского быта, не имевшего отношения к духовным завоеваниям нации.
С этих позиций само понятие народности трансформировалось. В пятой главе оно захватывало лишь один, наивный и архаический, чуждый 'европеизма' пласт народной культуры. Теперь оно мыслилось как понятие культурно всеобъемлющее, охватывающее и высшие духовные достижения, в том числе и духовные ценности вершин дворянской культуры. Поэтому Татьяна, сделавшись светской дамой и интеллектуально возвысившись до уровня автора, могла остаться для него героиней народной по типу сознания.
VIII Строфа, представляя собой резкое осуждение негина, повторяет обвинения, выдвинутые в седьмой лаве от имени автора и близкие к высказываниям . Киреевского (см. с. 325).
Резкое осуждение Онегина отнюдь не выражает окончательного суда автора.
В восьмой главе П отказался от использованного им в предшествующей главе метода прямых характеристик героя и представляет его читателю в столкновении различных, взаимопротиворечащих точек зрения, из которых ни одна в отдельности не может быть отождествлена с авторской.
IX Строфа диалогически противопоставлена предшествующей. Мнение, высказанное в строфе VIII, приписывается 'самолюбивой ничтожности', что знаменует езкий перелом в отношении автора к Онегину.
8 - Что ум, любя простор, теснит... - В. В. Виноградов, поясняя этот стих, писал: 'Этот стих - ходячая, хотя и несколько видоизмененная цитата. Ее исторические корни раскрываются у И. С. Аксакова: 'Говорить снова о перевороте Петра, нарушившем правильность нашего органического развития, было бы излишним повторением. Мы могли бы кстати, говоря об уме, припомнить слово, приписываемое Кикину и хорошо характеризующее наше умственное развитие. Предание рассказывает, что Кикин на вопрос Петра, отчего Кикин его не любит, отвечал: 'Русский ум любит простор, а от тебя ему тесно' (Виноградов В. В. Историко- этимологические заметки. - ТОДРЛ, XXIV. Л., 1969, с. 326). Указание В. В. Виноградова нуждается в дальнейшем комментарии. Мы располагаем несколькими близкими версиями этого устного предания. Согласно одной, Петр I, якобы, спросил А. Кикина в застенке: 'Как ты, умный человек, мог пойти против меня?' - и получил ответ: 'Какой я умный! Ум любит простор, а у тебя ему тесно'. Современный исследователь, комментируя этот эпизод, отметил, что в нем 'государственному абсолютизму, воплотившемуся в лице Петра, был противопоставлен принцип свободы личности' (Заозерский А. И. Фельдмаршал Шереметев и правительственная среда Петровского времени. - В кн.: Россия в период реформ Петра I. М., 1973, с. 193) Раскрытие источника цитаты объясняет ход мысли П: судьбы русских Онегиных связываются для автора с размышлениями над итогами реформы Петра I. Одновременно можно отметить резкий сдвиг в решении этих проблем, произошедший между седьмой и восьмой главами: сочувственная цитация слов Кикина - заметный шаг на пути от концепции 'Полтавы' к 'Медному всаднику'. Кикин Александр Васильевич - крупный политический деятель эпохи Петра I, участник 'заговора' царевича Алексея. Колесован в 1718 г.
X - Структура авторского монолога в этой строфе отличается большой сложностью. Отказываясь от романтического культа исключительности, П неоднократно высказывался в 1830-е гг. в пользу прозаического взгляда на жизнь и права человека на обыденное, простое счастье. Слова Шатобриана: 'Нет счастья вне проторенных дорог' П вложил в 'Рославлеве' в уста Полины ('Правду сказал мой любимый писатель: Il n'est de bonheur que dans les voies communes, VIII, 1, 154) и 10 февраля 1831 г. от своего имени повторил в письме к Н. И. Кривцову: 'Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies communes. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю, как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться' (XIV, 150 - 151). Цитата эта интересна противопоставлением оставленного пути романтической молодости ('жил иначе как обыкновенно живут') новой жизненной дороге ('поступаю как люди'). При всей откровенной и подчеркнутой однозначности этой декларации, находящей опору в целом ряде высказываний П тех лет, она содержит лишь одну сторону истины и поэтому, взятая изолированно, приводит к искажению пушкинской позиции. Прежде всего, письмо к Кривцову, другу юности, - явная стилизация, которая может быть понята до конца лишь в контексте переписки П этих месяцев в целом (24 февраля 1831 г. он писал Плетневу: 'Я женат - и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось - лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился' - XIV, 154-155). Тем более очевидно, что смысл X строфы раскрывается из соотношения ее с контекстом IX-XII строф, ее окружающих. Строфа IX утверждает превосходство 'пылких душ' над 'самолюбивой ничтожностью', строфа X - спасительность общих путей в жизни, XI - невозможность идти этими 'общими путями' 'вслед за чинною толпою', а XII - право на разрыв с обществом. Облик 'общих путей' как бы двоится, колеблясь между здоровой прозой жизни и пошлой рутиной, а бунт против них соответственно то приобретает черты романтического эгоизма, то выступает как естественная потребность человека в свободе.
XII, - Прослыть притворным чудаком... - Ср. 'Уж е пародия ли он?' (VII, XXIV, 14). Мысль, которую атьяна считала 'разгадкой' Онегина, в восьмой главе приписана 'благоразумным' людям.
XIII, 4 - Как Чацкий, с корабля на бал. - Сопоставление Онегина с Чацким характерно для тенденции осьмой главы к 'реабилитации' героя.
