189; цитата из повести 'Испытание', появившейся в 'Сыне Отечества' и 'Северном архиве', 1830). Слегка крахмалить галстук - признак дендизма. Перекрахмалить - переусердствовать по части моды, что само по себе противоречило неписанным нормам хорошего тона и было vulgar.
XXVII, 8-14 - О люди! все похожи вы... А без того вам рай не рай. Имеется в виду библейский миф о сатане, в образе змия-искусителя пробравшемся в рай, соблазнившем первую женщину Еву, уговорив ее вкусить от запретного древа добра и зла.
XXVIII, 10 - Пока Морфей не прилетит... - Морфей (древнегреч.) - бог сна.
XXX, 10 - Боа пушистый на плечо... - Боа - 'женский шарф, повязка из меха или перьев' (Словарь языка Пушкина, I, 142). В беловом автографе: 'Змеистый соболь на плечо' (VI, 631).
XXIX, 4 - Те хором шлют его к водам,- Ср.: 'В ряду модных явлений обыденной общественной жизни в двадцатых годах нынешнего столетия особенно резко сказалась страсть аристократического общества к лечению минеральными водами' (Пыляев М. И. Старое житье. Очерки и рассказы. СПб., 1892, с. 82). Ср. набросок П 'Роман на Кавказских водах' и 'Княжну Мери' Лермонтова.
Письмо Онегина к Татьяне
Письмо Онегина к Татьяне написано, когда основной текст романа был уже закончен - под рукописью стоит дата: '5 окт. 1831' (VI, 518). П решил, что для общего построения романа необходимо уравновесить письмо Татьяны к Онегину аналогичным включением в последнюю главу. 'Введение письма Онегина [...] устанавливало полную симметрию в отношении разработки основной любовной фабулы романа' (Благой Д. Мастерство Пушкина. М., 1955, с. 198). Однако попытки сделать текстуальные сближения отдельных стихов обоих писем (см. Бродский, 303 - 304) не дают убедительных результатов. Единственный, казалось бы, бесспорный факт совпадения находим в начале обоих писем:
в письме Татьяны:
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать
(VI, 65);
в письме Онегина:
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
(VI, 180).
Однако, пожалуй, здесь особенно очевидно различие.
Совпадение объясняется, казалось бы, простым указанием на общность литературного источника: во втором письме Сен-Пре к Юлии читаем: 'Я чувствую заранее всю тяжесть вашего презренья' - je sens d'avance le poids de votre indignation; в новейшем переводе А. А. Худадовой неточно: 'Я заранее чувствую силу вашего гнева' - Руссо Жан-Жак. Избр. соч. В 3-х т. Т. И. М., 1961, с. 17). Эти знаменитые, хрестоматийно известные письма, конечно, были в памяти не только у Татьяны и Онегина, но и у читателей романа. Ср. в 'Метели' объяснение в любви Бурмина и Марьи Гавриловны: 'Я поступил неосторожно, предаваясь милой привычке, привычке видеть и слышать вас ежедневно...' (Марья Гавриловна вспомнила первое письмо St.-Preux). 'Теперь уже поздно противиться судьбе моей...' (VIII, 1, 85). Отметим совпадение не только с Руссо, но и с письмом Онегина: 'Привычке милой не дал ходу' (VI, 180), 'И предаюсь моей судьбе' (VI, 181).
Онегин и Татьяна используют одни и те же формулы, однако смысл и функция этих формул в их употреблении глубоко различны. Татьяна обращается к Руссо потому, что 'себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть' (III, X, 9-10), чувствует и мыслит как героиня романов. Любовь ее глубоко искрения, но выражения литературны. Сен-Пре мог бояться презрения своей возлюбленной: он был неровня ей в социальном отношении, брак между ними заранее был исключен, юная ученица-аристократка могла ответить презрением на его чувство. Конечно, Татьяна, обращаясь первая с любовным признанием к мужчине, совершала весьма рискованный поступок с точки зрения житейских норм, но ведь она и не мыслит категориями этих 'пошлых' установлений, а живет в мире романов. А в романах герои получают любовные письма от героинь и, получив, не презирают, а одаряют их счастьем или губят. Презренье же она упомянула лишь потому, что о нем говорилось в письме Сен-Пре.
Совершенно иной является ситуация с письмом Онегина. Прежде всего, это письмо, видимо, написано по-русски. По крайней мере, тщательному обоснованию того, что в романе письмо Татьяны дано в переводе, во втором случае ничего не соответствует. Это не 'дамская любовь', которая 'не изъяснялася по-русски' (III, XXV, 11-12), и вряд ли молчание здесь случайно. Даже если предположить, что в реальной жизни человек онегинского типа, вероятнее всего, писал бы любовное письмо по-французски, интересно обратить внимание на то, что автор предпочел не акцентировать этого момента, не делать его фактом романной реальности. Это приводит к тому, что в письме Онегина расхожие формулы перестают быть связанными с определенным текстом, а превращаются в факт общего употребления. Так, например, для выражения 'милая привычка' (douce habitude) можно было бы указать десятки 'источников'. На самом же деле это выражение уже оторвавшееся от любого из них. Но именно потому, что Онегин употребляет эти выражения, не задумываясь, откуда они пришли к нему, что сами по себе эти выражения для него ничего не значат, они оказываются тесно связанными с его реальной биографией. У Онегина есть основания - вполне реальные - опасаться презрения Татьяны: отвергнув чистую любовь неопытной девушки и преследуя своей страстью замужнюю женщину, он как бы напрашивается на нелестные мотивировки своих действий. Письмо Онегина производит впечатление гораздо меньшей литературности: тут нет цитат, которые должны ощущаться как цитаты. Конечно, 'бледнеть и гаснуть', 'обнять [...] колени', 'у ваших ног излить мольбы...' и пр. - выражения яркой книжной окрашенности и в большинстве случаев восходят к устойчивым клише французского любовного речевого ритуала. Но они формируют сферу выражения онегинского письма, которая именно в силу своей условности не оказывает влияния на содержании, как в прозе или в обыденной речи. Книжные же выражения в письме Татьяны формируют самый склад ее любовных переживаний. Как в поэзии, здесь выражение есть одновременно и содержание.
20-21 - Я думал: вольность и покой
Замена счастью.
Ср. противоположное утверждение: 'На свете счастья нет, но есть покой и воля' (III, 1, 330).
Утраченные Онегиным 'вольность и покой' переходят к Татьяне: Она // Сидит покойна и вольна' (VIII, XXII, 13-14).
XXXV - Строфа характеризует круг чтения Онегина. Г. А. Гуковский, считая, что в восьмой главе происходит быстрое идеологическое созревание Онегина, которое, по мнению исследователя, должно привести героя на Сенатскую площадь, подчеркивал значение данной строфы: 'Этот список знаменателен; для современника он был понятен. В нем только одно имя вызывает представление о художественной литературе как таковой - Манзони. Остальные - философы, историки, публицисты и естествоведы (физиологи, врачи). Онегин от верхоглядства, светского полуневежества, скрашенного уменьем говорить обо всем, серьезно погружается в мир знания, стремится 'в просвещении стать с веком наравне' (Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 260). С этим трудно согласиться, так же как и с утверждением Н. Л. Бродского о том, что 'перечень авторов говорит, что Евгений продолжал следить за разнообразными течениями европейской науки и литературы...' (Бродский, 304). Трудно назвать стремлением 'следить' за течением науки и литературы чтение авторов, из которых лишь Манзони принадлежал современности, а остальные писали в XVIII или даже XVII веке. Если пытаться найти в перечне онегинских книг какую-то систему, то самым поразительным будет их несовременность. Это совсем не те книги, которые жадно читает сам П, просит у друзей в Михайловском или добывает через Е. М. Хитрово в Петербурге. В отличие от утверждения Г. А. Гуковского, список поражал современников именно бессистемностью и странностью. Вот мнение В. К. Кюхельбекера: 'Из худших строф 35-я, свидетельствующая, что Александр Сергеевич родной племянник Василия Львовича Пушкина, великого любителя имен собственных; особенно мил Фонтенель с своими творениями в этой шутовской шутке' (Кюхельбекер, с. 101-102). Кюхельбекер имеет в виду ряд перечислений в стихотворениях В. Л. Пушкина:
Вергилий и Омер, Софокл и Эврипид,
Гораций, Ювенал, Саллюстий. Фукидид [...]
Не улицы одне, не площади и домы
